В начале июня ты стал выезжать на угодья, где вы с Эти Естаем косили травы, ставили небольшие стога, и по первому снегу вывозили сено на дровнях. И косить, и стоговать сено приходили по заданию муллы молодые парни из деревни, они же помогали вывозить десятки стожков. Иногда в лес брал с собой Фросю, она все тянулась ягодок побрать, клубники, только ты боялся, чтобы ничего с ребеночком не случилось. Когда она домогалась, запрягал в ходок тихую кобылку, оставлял Фросю на ягодной поляне, а сам шел проверять покосы, как делал дед Максим. На релке между двумя березовыми колками высоко поднялась трава. Тут было всего понемногу, ты не знал названия трав, помнил только, что дед Максим называл это всё разнотравьем: «Самое едовое сено, тут и визиль, и клеверок, и чуть полынки для вкуса, а больше похожих на нонешние овсы да пшеницы, прародители, если прямо сказать». Ты присел и с нажимом повёл вокруг себя протянутой рукой, следом посыпались, как кем-то брошены, мелкие семена. Пора косить.

Отбил две литовки на случай, если сломается литовище, Фрося собрала корзинку с хлебом печёным, копчёной кониной, зелёным луком и десятком куриных яиц. Стояла у ворот, пока ты скрылся за лесом, и пошла в дом, работы много, а сил не хватает, тянет дитенок соки.

Помолясь на восток, ты рубаху выпустил из штанов, прикрыл маковку вязаной шапочкой и завел литовку за плечо. Прокос получился широкий, кошенина легла ровно, на стерне высоко, так что скоро продует. Решил не садиться, пока сил хватит, махал и махал литовкой, и скоро движение стало самостоятельным, не надо было давать себе команду. Валки ложились один к другому, и на краю ручки, когда надо было поправить жало косы, ты остановился, воткнул в землю литовище, вынул из кармана оселок и услышал:

– Обожди, Лаврик, не начинай, у меня к тебе разговор.

Оглянулся, а по кошенине идет к нему девушка в черном платье до пят, босая, волосы распущены, и вроде трава под ней не шелохнёт. Уже ближе, лицо разглядел – красавица, что глаза, что брови, что ротик – всё красиво, только отпугивает эта красота.

– Ты кто такая и откуль взялась в наших местах? – спросил ты.

– Ишь ты, как со мной сурово, Лаврентий, а ведь мы с тобой давно знакомы.

Ты смутился, ещё раз глянул на девушку и улыбнулся:

– Ей Богу, не помню, где и когда виделись.

Девушка подняла руку:

– Ты про Бога пока не поминай, мы без него обойдемся. А я тебе расскажу. Первый раз я тебя заметила, когда ты с братом купаться на озеро пришел, брат нырнул, и ты за ним. Я так обрадовалась, что такой маленький да хорошенький у меня сегодня будет, а крёстный твой перехватил, я тяну тебя в глубину, а он на воздух. Был бы просто дядя, не отдала бы тебя, но крёстный, за ним сила. Помнишь?

Ты ошарашено на неё смотрел:

– Помню, мне тогда пять годов было. А ты-то как там оказалась?

Девушка засмеялась, тряхнув богатыми волосами:

– Потом на войне я тебя увидела, узнала, хоть и много лет прошло. По линиям телефонным за тобой ходила, как ты с иноверкой прощался, тоже смотрела. Я чувствовать не умею и плакать тоже, но если бы людям показать – волосы дыбом.

Ты совсем потерялся, понять ничего не можешь, чем больше она рассказывает, тем все непонятнее.

– Потом удачно ты подъехал к своим солдатам перед самым обстрелом, вот было дело, я никогда раньше не видела, столько людей разом с жизнью расстаются. Тебя подбросило с телеги и в грязь уронило, а душа выскочила от страха. Вот тут я и ухватила ее.

– Кого? – крикнул ты, дрожа от страха.

– Душу твою, Лаврик, душу, ты совсем был покойник, но не могла совладать, какая-то татарочка за тебя молилась. Бросила тебя, там урожай был богатый и без моего Лаврика.

– Господи, да кто же ты?

– Опять о Боге! Я же предупредила. Я смерть твоя, Лаврик.

– Смерть? – удивился ты. – Да какая же ты смерть? Она страшная, злая, с литовкой, как я сейчас, а ты молодая и красивая.

– Но ведь я тебе не понравилась, правда?

– Верно говоришь, ты не девушка, ты виденье, в тебе соблазну нет.

Гостья засмеялась:

– Так я и не соблазняю мужчин, Лаврик. А то, что молода – есть и помоложе, есть и старухи. Нас много. А ты думал, что одна смерть столько дел творит в народе? Нет, только тебе на роду написано быть моим.

– Это ладно, – согласился ты. – А как же вы допустили столько гибели на фронте? Самолучших людей забрали. Откуль вам такое распоряжение?

Опять улыбнулась гостья:

– Ты много хочешь знать, Лаврик. Мы между Богом и дьяволом существуем, и никому не подчиняемся, только своей воле, которая нам продиктована старшими. Вот ты мне предназначен, я тебя могу сразу забрать, могу поиграться. Когда брат хотел тебя заколоть, я руку его перехватила. А за то, что влез мне поперек, отдала его этим легионерам. И когда ночью бандиты к вам во двор ворвались, я не хотела, чтобы ты погиб, и ты остался. Я скажу тебе, почему. Ты у меня такой один, и не умный, и не дурак, прямой и честный и чистый душой, как младенец. Живешь ты чудно, двух женщин любишь, одну живую, другую мертвую. И веришь, что встречаешься с татарочкой, веришь, Лаврик?

– Как не верю, если говорю с ней и обнимаю.

– Ой, дурак! Ладно. Коси свои травы, но знай, что я рядом, и как только позову – сразу собирайся. Да, Лаврик, маму твою наши взяли, и тетку твою тоже, за горшком, о котором дед Максим тебе говорил, сам съезди, а то будут разбирать избушку и найдут. Это я к тому, чтобы жена твоя и сын нужды не знали.

– Обожди, ты сказала – сын? Как ты узнала?

Девушка улыбнулась:

– Лаврентий, чистая душа, я про своих людей все знаю. Отвернись, мне надо уходить.

Ты отвернулся, минутку постоял, глянул на то место, где стояла твоя смерть – никого, и трава не сшевелена. Пошёл в тень на опушке колка, прилег, уснул.

Дома лошадку распряг, зеленую траву с телеги теляткам в загон бросил, они молоденькие, растут, и среди ночи пожуют в удовольствие. Фрося-Ляйсан подошла, прижалась:

– Истосковалась я вся, пятидневку одна.

Ты пожалел, приобнял:

– Пристала с хозяйством-то?

Фрося шутя оттолкнула:

– Не от работы, а от тоски по тебе сил нет. Вот приехал, и на душе легко стало.

Ты погладил ее округлый живот:

– Как он там, шевелится?

Фрося засмеялась:

– Наверно, вместе с тятькой сено косит, и руки и ноги в ходу.

Ты доволен:

– Работящий парень будет.

Фрося опять засмеялась:

– А если девка? Что, и любить не будешь?

Ты уверенно сказал:

– Парень, сын у нас будет, это я точно знаю. Ладно, покорми меня, да в деревню съездим.

– На ночь-то глядя? – удивилась Фрося?

Ты ушел от ответа:

– У нас дело такое, что надо бы потемну, так спокойней.

Наскоро перекусив, ты запряг в дрожки Карего, который окончательно обленился и бежал неохотно, но раскачался, и к деревне подлетел на рысях. Тихим шагом подъехали к пустой избушке Савосихи, ты завел коня в раскрытую ограду, Фросе велел сидеть в кошёвке. Вынул из-под травы лопату и стал копать. Глубоко же зарыл дед Максим свой горшок. А, может, и нет ничего, пригрезилось, вот и возомнил. Но лопата склацала обо что-то твердое, ты встал на колени, нашарал горшок, с обеих сторон освободил и вынул из земли. Как-то жутковато стало: через покойного про клад узнал. Ты перекрестился, разбил глиняную замазку на горлышке, сунул руку и захватил горсть монет. Отставил в сторону находку, яму засыпал, щепками и травой закидал.

– Лавруша, чегой-то ты нашел? – шепотом встретила Фрося.

– Потом, – шепнул ты и выпятил дрожки вместе с Карим из ограды, прыгнул в кошёвку и стеганул лошадь. Выдохнул, когда из деревни выехали, остановился, вынул из горшка в коленях горсточку монет, черкнул спичку. Фрося ахнула. Задул спичку, ссыпал монеты обратно. Не обманул дед Максим, точно золотые монетки.

Дома нашел укромное место, зарыл горшок, Фросе указал, рассказал про зубного врача, на всякий случай.