– С лодками как поступишь? – спросил генерал. – Притопишь? Или песком засыплешь?

Нефедов быстро, по-птичьи, повернул к нему голову и ответил, глядя в глаза:

– Отошлю назад. Хотя мне каждый человек там нужен.

Это означало – он себе отрежет пути бегства. И предчувствие, что с этим юношей что-то плохое должно произойти, – предчувствие, впрочем, обычное для таких случаев, – пронзило генерала щемящей жалостью. Он подумал, что стареет и что нельзя ему поддаваться чувству, неуместному и не ко времени.

– Минус четверо, – сказал генерал. – Останется вас семнадцать.

– Девятнадцать, товарищ командующий. Лодки свяжем все вместе, хватит и двоих гребцов.

– А выгребут поперек течения?

– Назад – выгребут. Я бы и одного послал, но вдруг с ним что случится – и пропали лодки.

– Что ты о лодках беспокоишься! Мы без них обойдемся.

Нефедов опять поглядел ему в глаза:

– Не в этом дело, товарищ командующий. Нам эти лодки там – не нужны.

Да, он так и хотел – отрезать себе пути бегства.

– Заместителя себе назначил? – спросил генерал, наливая по второй.

– Так точно… Конечно, товарищ командующий. Старший сержант Князев меня заменит. Я его проинструктировал.

– Ну… Дай бог, чтоб не пришлось ему… тебя заменить. Давай за это.

Нефедов молча с ним чокнулся и подождал, покуда генерал пригубит первым.

– Лейтенант Нефедов, – сказал генерал, чувствуя прихлынувшую расслабленность, доброту, – возьми мне этот плацдарм. Очень тебя прошу. Ты, брат, не знаешь, что это для меня значит. И не надо тебе это знать. Думай обо всей армии. Как зацепишься, проси любой поддержки – артиллерией, авиацией. Найдешь нужным – батальон тебе в подмогу пошлю. Считай, что ты уже представлен на Героя Советского Союза. И еще четверо, кого ты сам назовешь. Остальные – все – к Красному Знамени. Только постарайся, милый. В случае чего – ты знаешь, как меня вызвать по рации. Обращайся только к Кирееву. Это я буду Киреев. Так и требуй: «Киреева мне!»

Было что-то и впрямь неуместное, фальшивое в том, чего и как он просил у юноши, которому предстояло проплыть тысячу двести метров холодной быстрой реки, рискуя вызвать при всплеске сумасшедший сноп немецких осветительных ракет, и потом, на полоске берега, умирать от страха перед засадой, перед автоматной очередью, от которой не спрячешься под кручей, – тогда как он сам останется в чистой, покойной избе, где свет и тепло, и на столе ужин с водкой, и куда вскоре придет к нему та, которую он так напряженно ждет и о ком Нефедов наверняка знает, наслышан. Словно бы тоже чувствуя фальшь и его неловкость от сказанного, Нефедов ответил смущенно, не поднимая взгляда:

– Товарищ командующий, я все сделаю для Киреева…

Казалось, ему теперь хотелось бы уйти, побыть одному, только он не решается отпроситься. И генерал раздумывал, сказать ли ему про то, что оправдывало бы его самого, посылающего людей на гибель. Сказать или не сказать, что он сам переправится если не с первой ротой, так с первым батальоном? Он не помнил, когда пришло решение, – может быть, когда разглядывал в окуляры стереотрубы черного ангела с крестом и вдруг почувствовал, что перед ним, возможно, осуществление самой большой из его надежд? Или когда лапка циркуля ткнулась в сердцевину кружка, и он сам ощутил еле слышный укол в сердце, как будто кто-то свыше дал ему знать, что с этим Мырятином свяжется для него, может быть, самое страшное? И может быть, наперекор этому страху он и решил включить в план операции свою гибель – как возможный или даже неизбежный ее эпизод. Скорее всего, им двигало суеверие, которое, он знал, противоположно вере, но голос, явственно прозвучавший в нем, обращался к Тому, о Ком до этого он не так часто задумывался всерьез: «Возьми тогда и меня, если не дашь мне удачи. Я сделаю так, я под такой огонь себя подставлю, что Ты не сможешь меня не взять. Дай мне только доплыть. А живым меня с этого плацдарма не сбросит никакая сила!»

Вот что пришлось бы тогда рассказать юноше, который, наверное, счел бы это бреднями опьяненного мозга. Поэтому генерал сказал лишь:

– Чего мы еще с тобой не учли, Нефедов?

И тот откликнулся словно бы с облегчением:

– Товарищ командующий, в двух лодках мы кабель должны тащить для артиллерии. Но что это за кабель, вы бы видели! На нем живого места нет, сплошные обрывы. Кое-как они срощены, но не опаяны, изоляция прогнила. Ребята его обматывали газетами, промасленными тряпками, потом изоленты намотали, но мы ж его не посуху разматывать будем, а по дну. Суток трое он прослужит, а потом замкнет.

Генерал почувствовал, как его лицо и шея наливаются кровью стыда и гнева – на лоботряса, ледащую сволочь, которая так распорядилась, чтоб эти парни, которых завтра, может быть, на свете не станет, еще бы и мучились сегодня, латая и укладывая заведомо негодный кабель.

– Шестериков! – позвал он, не поворачиваясь и закрыв глаза, чтоб успокоиться. Шестериков явился молча и быстро, точно сидел у двери и подслушивал в замочную скважину. – Свяжешься с начснабом по связи, скажешь от моего имени: если через час не отгрузит им полтора километра кабеля – целехонького, трофейного, в гуттаперчевой оболочке, есть у него… Какой тебе нужен, Нефедов? Четырехжильный или шести?

– Лучше бы шести. Будет потяжелее, но хоть не зря трудиться, второй, может, и не придется укладывать.

– Вот так, шестижильного, – сказал генерал. – Если не притащит в зубах и сам в лодки не уложит, со своими снабженцами толстожопыми, я из них жилы вытяну. А его – расстреляю завтра. Своей железной рукой. Перед строем. Понятно?

Шестериков, что-то не помнивший, чтобы генерал кого-то расстреливал своей рукой перед строем, тем не менее важно кивнул и удалился. Стало слышно, как он неистово крутит рукоятку зуммера.

– Что еще? – спросил генерал Нефедова.

– Все, как будто…

– Совсем никакого желания?

Нефедов повел худым плечом и, вертя в пальцах пустую стопку, сказал смущенно:

– Ну, если вы спрашиваете, товарищ командующий… Я бы не хотел, чтобы из-за меня кого-то расстреляли. Я же понимаю, кабель у него на вес золота, и все требуют: «Дай километр! Дай полтора!» Хотел сэкономить человек. А этот, может, и не замкнет сразу, две недели послужит, а там переправа будет, по ней проложат…

– Ладно, – перебил генерал, насупясь. И было не понять, возражает он или обещает никого не наказывать.

Явился Шестериков, и генерал, поворотясь, уставился на него вопросительно.

– Погрузили кабель, – сказал Шестериков. – Давно, оказывается, погрузили.

– Когда «давно»?

– Два часа, говорят, как отправили. Ну, может, машина застряла…

– И что же он, не знает, что делать? – спросил генерал, опять впадая в сильнейшее раздражение. – Пусть на другой машине протрясется и эту вытаскивает, если вправду она застряла. Или перегружает.

– Так и обещал, – сказал Шестериков, отчего-то вздыхая. – Через два часа будет сделано.

Оба понимали, что кабелем этим только и занялись после особого приказания и эти два часа начальник снабжения связи взял себе авансом. Черт, подумал генерал, все какое-нибудь вранье. Не получается без вранья воевать.

– Ты сам-то откуда, Нефедов? – спросил он, берясь опять за фляжку.

– Ленинградец.

– В институте там учился?

– В университете. На филологическом. Со второго курса ушел.

Он не добавил – «добровольцем», и это генералу понравилось.

– Филологический – знаю, – объявил генерал. – Это где стихи учат писать. Счастливый ты человек, лейтенант!

– Почему счастливый?

– Ну… Есть у тебя профессия послевоенная. А у меня – нету.

– Но вы же… генерал.

– И что из этого? Генерал воевать должен. А что я после войны делать буду – не представляю… Я – человек поля. Поля боя. Научил бы ты меня стишки кропать. Тоже небось писал?

– Немножко…

– «Жди меня, и я вернусь, – продекламировал генерал. – Только очень жди…» Как там дальше? «Жди меня, и я вернусь – всем чертям назло!»