Комиссарами были назначены г-да Тронше, Дандре и Дюпон.
“Санкции, согласие короля и все его законодательные и исполнительные функции признаются не имеющими силы.
Министры — каждый в своем департаменте и под свою личную ответственность — уполномочиваются отправлять функции исполнительной власти”.
Как видно, до получения более подробных сведений, имело место временная приостановка монархии.
Особая охрана королевы стала для нее настоящей ежедневной, ежечасной, ежеминутной пыткой. Мы уже цитировали Прюдома, удивлявшегося тому, что королева потребовала взамен протертых туфель новые и сочла смешным и неприличным предложение оставить отворенными двери в ванную комнату и спальню.
В самом деле, национальная гвардия, испуганная возложенной на нее ответственностью, буквально не спускала с королевы глаз и принуждала Марию Антуанетту не закрывать двери в ее ванную комнату и спальню. Однажды, когда королева из вполне естественного чувства стыдливости задернула полог своей постели, стоявший на часах у двери национальный гвардеец снова отдернул его, боясь, как бы она не сбежала; в другой раз, когда король пришел к королеве в час ночи и закрыл за собой дверь (он пришел не к королеве, а к женщине), часовой трижды распахивал дверь, повторяя:
— Закрывайтесь сколько вам угодно, но я все равно буду открывать дверь.
К счастью, в этих зловещих обстоятельствах королева снова обрела свою подругу.
Скажем несколько слов об этой подруге, о г-же принцессе де Ламбаль, чья смерть, как мы увидим позднее, оказала определенное влияние на мою жизнь.
Известны странные суждения, что высказывались о королеве и принцессе де Ламбаль, а также о большой нежности, какую Мария Антуанетта питала к г-же де Полиньяк. Госпожа де Ламбаль, кроткая, безмолвная и безобидная, удалилась от двора, нисколько не сетуя на неблагодарность венценосной подруги. Когда г-жа де Полиньяк эмигрировала — она, воздадим ей должное, стала одной из первых эмигранток, — принцесса де Ламбаль тихо появилась снова и, словно боясь, как бы ее не услышали и опять не удалили, свернулась калачиком под рукой королевы.
Королева содрогнулась, когда вновь обрела кроткое создание, готовое повиноваться ей во всем; она о нем почти забыла.
В начале 1791 года, после смерти Мирабо, горизонт начали заволакивать такие густые тучи, что король, королева, герцог де Пентьевр, граф Ферзен, мадам Елизавета и герцогиня Орлеанская умолили г-жу де Ламбаль уехать на Сардинию. Лично папа Пий VI настойчиво просил, чтобы она приехала в Рим к теткам короля, которые, вызвав в палате знаменитую бурю по поводу права на эмиграцию, поддержанного Мирабо, благополучно перебрались через границу; но принцесса де Ламбаль не уступила его настоятельным просьбам.
Герцог де Пентьевр, обожавший ее словно собственную дочь, и герцогиня Орлеанская, восхищавшаяся упорством своей невестки, страстно хотели заставить принцессу де Ламбаль покинуть Францию. Герцог добился от короля Людовика XVI, чтобы тот написал Туринскому двору и просил короля Сардинии, главу семьи, использовать все свое влияние, дабы заставить принцессу возвратиться в Сардинское королевство.
Вот ответ принцессы де Ламбаль[29 - Позднее будет сказано, каким образом в моих руках оказалась копия этого письма. (Примеч. автора.)]:
“Государь и августейший кузен!
Я не припомню, чтобы хоть один из наших знаменитых предков из Савойского дома до или после бессмертной памяти Карла Эммануила когда-либо обесчестил свое имя или запятнал блеск собственной репутации трусливым поступком; покинув двор Франции в это страшное время, я совершу подобный поступок и стану первой в нашей семье. Неужели, Ваше Величество, Вы не позволите мне не принять Ваше августейшее предложение? Кровные узы и государственный интерес в равной мере требуют, чтобы мы объединили наши усилия по защите короля, королевы и всех особ королевского семейства Франции; мне невозможно отказаться от принятого мною решения не покидать их, особенно в ту минуту, когда их оставили все прежние слуги, кроме меня.
В более счастливые дни Ваше Величество может рассчитывать на мою покорность, однако сегодня, когда французский двор подвергается преследованиям своих самых жестоких врагов, я покорнейше прошу права прислушиваться только к порывам моего сердца. В самую блестящую пору царствования Марии Антуанетты я чувствовала на себе последствия ее царственной благосклонности и доброту; бросить королеву, когда она несчастна, государь, означало бы навеки заклеймить мою репутацию и репутацию моей знаменитой семьи печатью бесчестья и трусости. Именно этого я боюсь больше всех мыслимых и немыслимых мучений”.
После этого королева и прибегла к хитрости, чтобы удалить принцессу от двора.
Мария Антуанетта послала ее в Англию: принцесса де Ламбаль должна была встретиться с г-ном Питтом и попытаться у него выяснить, какую помощь может надеяться получить королевская семья непосредственно от Сент-Джемсского кабинета. Однако г-н Питт упорно молчал и не проронил ни слова.
Тогда принцесса обратилась к английскому двору и, призвав себе в помощь всю очаровательную нежность принцесс из Савойского дома, благодаря которой герцогиня Бургундская оказывала столь сильное влияние на Людовика XIV, вырвала у короля и королевы Англии обещание, что они не оставят в беде короля и королеву Франции.
Пришло время напомнить об этом обещании английскому двору. Мария Антуанетта потребовала, чтобы принцесса де Ламбаль выехала в Лондон и возобновила начатые переговоры с английским двором. Поэтому принцесса покинула Париж и прибыла в Англию, задержавшись в Кале у того знаменитого г-на Дессена, кого обессмертил Стерн.
О бегстве в Варенн, возвращении в Париж и заточении королевского семейства в Тюильри принцесса узнала в Лондоне. Она тотчас отправила в Париж молодую англичанку, которой полностью доверяла.
Посланница пробралась к королеве. От имени принцессы она беседовала со многими людьми при дворе и выяснила истинное положение дел. Королева передала девушке письмо и перстень со своими волосами, такими седыми, словно Марии Антуанетте было восемьдесят лет. На кольце была выгравирована надпись: “Поседели от горя!”
Вот копия этого письма:
“Дражайшая моя подруга!
Король принял Конституцию; скоро она будет торжественно провозглашена. Несколько дней тому назад я имела в наших покоях тайные беседы с некоторыми из наших верных друзей, а именно с Александром Ламетом, Дюпором, Барнавом, Монмореном, Бертраном де Мольвилем. Двое последних оспаривали мнение совета министров и всех тех, кто советовал королю принять Конституцию немедленно и без всяких оговорок; но они составляли слишком слабое меньшинство, чтобы я решилась, как они того желали, просить короля поддержать их мнение. Кстати, все остальные, казалось, были убеждены, что именно противоположные меры помогут восстановить спокойствие, вернуть нам счастье, ослабить партию якобинцев и намного увеличить количество наших сторонников в народе.
Ваше отсутствие вынудило меня призвать себе в помощь Елизавету, чтобы скрыть от шпионов наших врагов частые появления депутатов в павильоне Флоры. Она справилась со своим поручением так искусно, что об этих визитах во дворце никто не узнал. Бедная Елизавета, я не ожидала найти такую осмотрительность со стороны женщины, столь чуждой дворцовым интригам и столь далекой от окружающих нас опасностей. Все пытаются уверить нас, что опасности уже миновали, — да хранит нас Бог! — и я снова свободно могу раскрыть свои объятия и свое сердце моей лучшей подруге! Несмотря на то что это самое страстное мое желание, все-таки, дорогая, милая моя Ламбаль, в этом отношении следуйте только велениям Вашей души. Здесь многие люди утверждают, что будущее представляется им столь же светлым, как полуденное солнце. Я же признаюсь Вам, что вижу на горизонте еще много облаков. Я не расцениваю будущие события с уверенностью тех людей, кто принимает свои желания за действительность. Король, Елизавета, все мы, наконец, очень желаем снова увидеть Вас; но, тем не менее, мы пришли бы в отчаяние, если бы ввергли Вас в гущу событий, столь же ужасных, как и те, свидетельницей коих Вы были.
