-- Видите ли, она еще сущий ребенок и, боюсь, в душе язычница, -сказала жена пастора.

Поэтому все двенадцать миль вверх по горе англичанин, обняв Лиспет за талию, уверял ее, что он скоро вернется и они обвенчаются, и Лиспет заставляла его вновь и вновь повторять свое обещание. Расстались они на хребте Нарканды, и Лиспет плакала, пока он не скрылся из виду на повороте дороги, ведущей в Маттиани.

Тогда она вытерла слезы и снова спустилась в Котгарх и сказала жене пастора:

-- Он вернется и станет моим мужем. Он поехал к своим, чтобы сообщить об этом.

И жена пастора утешала Лиспет и говорила.

-- Да, конечно, он вернется

К концу второго месяца Лиспет стала проявлять беспокойство, и ей сказали, что англичанин уехал за море, в Англию. Она знала, где находится Англия, потому что читала простенькие учебники географии, но, естественно, не представляла себе, что такое море, -- ведь она выросла среди гор. В доме была старая игра-головоломка -- разборная карта мира; Лиспет часто играла ею в детстве. Она снова разыскала карту и по вечерам складывала ее и тихо плакала, стараясь вообразить, где находится ее англичанин. Поскольку она не имела ни малейшего понятия о расстояниях и пароходах, ее догадки были довольно далеки от истины. Но даже если бы они были абсолютно верны, это ничего не изменило бы, потому что англичанин вовсе не имел намерения возвращаться в Котгарх, чтобы жениться на девушке с гор. Он совершенно забыл ее, пока охотился за бабочками в Ассаме. Впоследствии он написал книгу о Востоке. Имя Лиспет там не упоминалось.

Когда третий месяц подошел к концу, Лиспет стала ежедневно совершать паломничество в Нарканду, чтобы посмотреть, не идет ли по дороге ее англичанин. От этого ей становилось легче, и жена пастора, видя ее счастливей, чем прежде, решила, что она понемногу избавляется от своей "варварской и крайне нескромной причуды". Через некоторое время прогулки эти перестали помогать Лиспет, и она снова стала очень раздражительной. Жена пастора сочла, что наступило время сообщить Лиспет, каково истинное положение вещей: что англичанин обещал жениться на ней, только чтобы ее успокоить, у него этого и в мыслях не было, и что "грешно и неприлично" со стороны Лиспет думать о браке с человеком, который принадлежит к "высшей расе", не говоря уж о том, что он обручен с девушкой-англичанкой. Лиспет сказала, что это невозможно: ведь англичанин уверял ее в своей любви и она, жена пастора, сама подтвердила, что он вернется.

-- Как может быть неправдой то, что он и вы говорили мне? -- спросила она.

-- Мы говорили так, чтобы успокоить тебя, дитя, -- сказала жена пастора.

-- Значит, вы лгали мне оба, -- воскликнула Лиспет, -- и вы, и он!

Жена пастора в ответ только склонила голову. Лиспет некоторое время тоже молчала. Затем она ушла из миссии и вернулась в невероятно грязной одежде гималайских женщин, однако без колец в носу и ушах. Волосы, по обычаю женщин с гор, она заплела в длинную косу, перевитую черными нитками.

-- Я возвращаюсь к своему народу, -- сказала она. -- Вы убили Лиспет. Осталась только дочь старой Джаде... дочь пахари и рабыня Тарка-Деви. Все вы, англичане, лгуны.

Пока жена пастора оправлялась от удара, нанесенного ей сообщением, что Лиспет возвращается к богам своих предков, девушка исчезла и никогда больше в миссии не появлялась.

Она горячо полюбила свой народ, словно желая возместить с лихвой все те годы, что чуждалась его, и вскоре вышла замуж за дровосека, который бил ее, как это водится" у пахари, и красота ее быстро поблекла.

-- Причуды этих дикарей непостижимы, -- говорила жена пастора, -- и я полагаю, что в душе Лиспет всегда оставалась язычницей.

Если учесть, что Лиспет была принята в лоно англиканской церкви в зрелом возрасте пяти недель от роду, это утверждение не делает чести жене пастора.

Лиспет дожила до глубокой старости. Она прекрасно владела английским языком и порой, когда бывала в достаточной мере пьяна, соглашалась рассказать историю своей первой любви.

И трудно было поверить, глядя на нее, что это морщинистое существо с тусклым взором, похожее на кучку истлевшей ветоши, та самая Лиспет из котгархской миссии.

перевод Г. Островской

ОТБРОШЕННЫЙ

Эти смирятся, а те взбрыкнут

(Тише ты, дьявол, смирно стой!),

Там ласка нужна, там -- корда и кнут

(Пошел! Не бойся, не на убой!),

А те -- без убытков нельзя, видать -

Умрут, но себя не дадут взнуздать

Сколько ни бей их -- не выбьешь спесь.

Так, взбесившись, и сдохнут здесь.

Хор тунгальских объездчиков

(Перевод Д. Закса)

Неразумно воспитывать мальчика по "оранжерейной системе" -- термин, изобретенный родителями, -- если мальчик этот должен самостоятельно вступить в мир и сам заботиться о себе. Если он не редчайшее исключение -- один на тысячу,--он непременно должен будет вынести множество ненужных страданий, а возможно, его постигнут самые страшные беды, хотя бы уже потому, что ему неведомы подлинные соотношения между вещами.

Попробуйте-ка дать щенку поесть мыла в ванной или пожевать только что начищенный сапог. Он будет жевать и радостно повизгивать до тех пор, пока не обнаружит, что вакса и коричневое уиндзорское мыло скверно действуют на него. Вот каким образом он убеждается в том, что мыло и башмаки не слишком полезны для здоровья. А любой старый дворовый пес очень скоро докажет ему, как глупо кусать за уши больших собак. Так как он еще юн, то он запоминает эти уроки и к шести месяцам выходит в жизнь хорошо воспитанным маленьким животным, умеющим сдерживать свой аппетит. Если же его уберечь от этой троицы -- сапог, мыла и больших собак -- до тех пор, пока он не станет совсем взрослым псом с хорошо развитыми челюстями, представьте себе, как бы страшно он занемог и как бы здорово его отлупили! Примените это соображение к "оранжерейной системе" и посмотрите, что из этого выйдет. Звучит это не совсем приятно, но зато это меньшее из двух зол.

Жил однажды мальчик, воспитанный по "оранжерейной системе". И эта система убила его. Он не расставался со своими родственниками, начиная с момента рождения и кончая часом, когда отправился в Сэндхерст, выдержав экзамен одним из первых в списке. Он был превосходно обучен всему, за что домашний учитель ставит высшие баллы, и имел еще дополнительное достоинство -- в том смысле, что "никогда не доставлял ни минуты огорчения своим родителям". То, чему он научился в Сэндхерсте помимо обязательных дисциплин, не имеет большого значения. Он осмотрелся и нашел, что "мыло" и "вакса" весьма недурны. Достаточно было немного отведать их, чтобы выйти из Сэндхерста уже не таким возвышенным, каким он был при поступлении. Затем, через некоторый промежуток времени, последовала размолвка между ним и родственниками, так много от него ожидавшими. Далее -- еще один год жизни, "не запятнанный общением с внешним миром", в третьеразрядном запасном батальоне, где все низшие чины совсем еще дети, а высшие -- старые бабы. И, наконец, отъезд в Индию, где он оказался лишенным поддержки родителей и где не было никого, кроме него самого, к чьей помощи можно было бы прибегнуть в тяжелую минуту.