С тех пор в сердце Поэтессы клубится страх смерти, а строфы, объясняющие ее тоску и огорчение, она складывает в игрушечных тигров. Каждый стих описывает последний день из жизни реального самоубийцы. Я вытащила один из ватного нутра еще не зашитого зверя. Он начинался словами «В жизни есть жизнь, а в смерти есть смерть». Но Поэтесса тут же отняла у меня бумажку, свернула и засунула обратно. Не для того она прячет свои стихи в тигров, чтобы их читали люди! Тряпичный тигр – игрушка-талисман, защитник от злых духов, посредник между живыми и мертвыми. Стихи адресованы в загробный мир, духам.

Это очень красиво, сказала я.

В ожидании куратора я рассматривала потолок. Лежа между зомбомузыкой и загробными тиграми, я впервые задумалась о своем проекте.

Похоже, я одновременно попала в два новых мира. Один – это, собственно, Шанхай, а второй – бессмысленный и беспощадный мир совриска. Что я знаю о нем? Хесус и Леон вышивают экологический манифест на мусорных пакетах. Минни Маус красит в розовый гипнобудки. У Стива оживает морг. Очевидно, все в этом мире заняты чем-то затейливым. Что я скажу куратору?

Я прибыла из мира, помешанного на ясности и простоте. Коммерческая иллюстрация – это «понятные, красивые картинки». В моем мире «комментировать» могут только заказчики, и все их «критические суждения» направлены на то, чтобы изображение вызывало как можно меньше разночтений. Здесь же все наоборот. Парни не прыгают в неубранную постель, чтобы заняться сексом. Они «комментируют» работу и «развивают мысль». Знать бы какую… Поэтесса не говорит: «Я зашиваю стихи о самоубийцах в тигров». Она называет их «сублимацией танатополического дискурса», а свою шикарную историю о тиграх – «мифом о происхождении художественной личности». Она даже не говорит: «Я пишу абстрактную поэзию для призраков», хотя разве это не звучит? Но нет. Она занята «фантомной ксеноглоссией» и оперирует фразами типа «художественное высказывание превращает отсутствие в присутствие» или «близость – это форма отчуждения».

Мой же проект заключается в том, что «я буду рисовать шанхайскую жизнь». А как же «художественное высказывание»? И, кстати, что это? Я поняла, что не владею даже лексикой, не то что технологией.

Куратор представился как мистер Ын. Это был немолодой, вальяжный человек с грушевидным лицом, наполовину состоявшим из подбородков, и уверенной манерой держаться, заставлявшей сразу же искать его расположения. В руках у него был загробный тигр – видимо, только что от Поэтессы.

Я поинтересовалась, читал ли он стихотворение в тигре? О нет, ответил он, и никогда не прочтет. Ведь для этого пришлось бы распороть тигра и разрушить произведение искусства. Но разве ему не любопытно?

О да, но в любопытстве весь смысл – сказал мистер Ын. Фантазировать важнее, чем знать. Я не стала спорить, хотя сама бы обязательно вспорола и прочла.

Мистер Ын говорил о любви к современному искусству и удовольствии находиться среди творцов, в «пространстве удивительных творческих вибраций». Настаивал, что носит в груди «горящее сердце». Называл художников «архитекторами реальности» и, судя по всему, испытывал перед ними пугающий пиетет. Художники – его страсть. «Я часто прихожу просто бывать здесь, заходить в студии, вести беседы об искусстве…»

Как выяснилось, это он, а вовсе не Джордж Клуни выбрал меня для этой резиденции и поступил так из-за рисунка, который очень понравился его жене. Сам он коллекционирует только перфомансы, но жена тоже балуется коллекционированием и хотела бы приобрести ту работу. Не привезла ли я ее случайно с собой? Я случайно привезла. Рисунок был в блокноте с израильскими зарисовками, последние из которых я делала в аэропорту. Там были изображены три арабских женщины в хиджабах, торгующие специями на иерусалимском базаре.

Мистер Ын полистал блокнот, глянул книжки с моими иллюстрациями и пару вчерашних зарисовок в книге мормонской памяти. Сказал «очень красиво!» Я обрадовалась, но скоро поняла, что это ругательное выражение, которым обзывают слишком понятное искусство – в совриске красота уже лет сто как под подозрением. «Я вижу зажатость». «Дай себе волю, выйди за рамки!» Глядя на девушку со скрипкой, похвалил пятно, случайно оставшееся там от вина, которое мы распивали со скрипачами: «Оно интересное».

В целом, эти работы хороши как иллюстрации, но для искусства этого мало. Я же хочу быть художником? Ну да… я хочу. «Но ведь кто такой художник? – спросил мистер Ын, подавшись вперед. – Тот, кто заглядывает за черту! Ту самую, которой обыватель сторонится. Художник не бывает конформистом! Умение сколь угодно красиво и грамотно рисовать не имеет к этому никакого отношения». Я виновато подумала о том, как красиво и грамотно я умею рисовать вместо того, чтобы заглядывать за черту.

Он надеется, что резиденция «раскроет мой потенциал» и я смогу «пуститься на поиски куража и совершить дикий кульбит фантазии», на которые толкает «локус места». Ведь что такое Шанхай? Это не просто город. Это ярмарка тщеславия, рынок идей, сад удовольствий, камера пыток и дерзкая буффонада. Нет лучшего места для творца! Многие художники объединяются, возникают новые идеи и перфомансы… А вот я что собираюсь делать? Каков мой проект? Но если я пока не готова делиться своими идеями, он это уважает. Он уверен – я создам нечто потрясающее! Я пробубнила, что пока думаю просто рисовать… «Да-да! Раскройся! Верши безумие! Шагни в бездну! Ты должна вывернуть наизнанку сердце – иначе никто не обратит внимания… Ты слишком рассудочна. Нужна ярость!»

Все это звучало зловеще. Волею непостижимой внутренней алхимии переполнявший меня ужас выходил наружу в виде бурного энтузиазма. Я сказала, что «очень вдохновлена» и уговорила его принять в подарок рисунок с арабского рынка.

Вечером Мистер Ын созывал всех на ужин. Ужин с художниками в день приезда – его личный ритуал, которому он придает огромное значение. И какое наслаждение эти встречи! Стоит собрать творческих людей за угощеньем и беседой, и такое начинается… Я сказала, что обязательно приду. А завтра он будет рассказывать о китайском современном искусстве – если, конечно, интересно. О, разумеется, интересно! (Это было чистой правдой. К тому моменту мое любопытство к странному миру совриска было на пределе). Тогда до вечера, попрощался он.

Собираясь на ужин, я пошла гладить рубашку в прачечную – небольшую коморку в конце змеиного коридора. Оказалось, что войти можно, а вот выйти – только с карточкой от номера. Карточки у меня с собой не было. Телефон я тоже не взяла. Я даже дверь в студию не закрыла: после обхода куратора все разбежались, и этаж художников выглядел необитаемым.

Какое-то время я мысленно созерцала перспективу того, что вместо ужина «в пространстве удивительных творческих вибраций» проведу вечер в пространстве гладильной доски и трех стиральных машин. Одна из них была полной. Есть ли шанс, что хозяин хватится своей стирки в ближайшие полчаса?

На одной из стиралок кто-то оставил библиотечную книжку по истории перфоманса. Я поинтересовалась.

Начиналось все невинно. Некий Аллан Капроу, один из родоначальников жанра в шестидесятые, излагал в эссе с уместным названием «Искусство, которое не может быть искусством» почему перфоманс «Художник чистит зубы» – это новое искусство действия. Картинки иллюстрировали разного рода хэппенинги типа: женщина выдавливает апельсин; люди трогают кубики льда, пока те не растают; художник носит за собой по городу стул и фотографируется на нем…

Однако дальше книжка переходила к радикальным движениям в перфомансе, самым свирепым из которых были венские акционисты, и «искусство действия» превращалось в кошмар. Люди шестидесятых творили неистово. Загипнотизированная силой искусства, я даже забыла, что заперта и пропускаю ритуальный ужин с куратором.

Подобное я испытывала лишь дважды в жизни. В четвертом классе подружка позвала меня в гости после школы, когда никого не было дома. Она знала, где отец хранит ключ от стола, в котором спрятаны советские порнографические игральные карты и видеокассета про распутную Мессалину. Я не знала, что думать об увиденном на картах и видео. После первой же карты с фотографией голой женщины на коленях, прильнувшей к чреслам усатого мужчины в военной форме, я впала в ступор. Ничего в моей предыдущей жизни не могло подготовить меня к увиденному, и я просто приняла к сведению, что так, видимо, бывает.