Сардары разбрелись по залу, присаживались рядом с беками, которых заранее себе намечали. С жаром что-то им говорили, убеждали, льстили, просили. Увещевали, советовали, вразумляли. Дарили подарки, самые хитрые что-то добавляли от себя. Судя по всему, каждый решил, что лучше отдать пять-шесть серебряных таньга, чем уехать из Бухары неизвестно куда и наконец-то начать работать. Мне тоже надо было начинать петь свою песню. Я решил, что начать надо с Один-хафиза. Я не очень хорошо знал его родителей, но помнил, что его вилоят один из самых больших и доходных в государстве. А ещё он очень хорошо пел и сам сочинял не только стихи, но и красивые мелодии. Голос имел не сильный, но приятный.
Один-хафиз был рачительный хозяин, его дехкане не голодали, не ходили оборванными скелетами, хотя налоги они платили вовремя и сполна. Но я знал, что он любил выпить запретного вина, тщательно скрывая этот свой грех. Один-хафиз никогда не пил в большой кампании, вино выбирал не за опьянение, а за вкус. Это я ещё мог как-то понять. Для него у меня был особый подарок – большой запечатанный кувшин особого вина, подаренный мне индийским падишахом после того, как мы договорились с ним насчёт разделения границ в районе Балха. Я не собирался докладывать падишаху, что я сделаю с его подарком, а Один-хафиз будет мне особо благодарен за редкий напиток.
Пир шёл своим чередом, гости ели, пили кумыс, чай и даже начали смеяться шуткам друг друга и подпевать певцам. Понемногу беки смирились с тем, что уедут из Бухары. Они были довольны тем, как их уговаривают и просят самые высокие государственные чины, это льстило их самолюбию и тешило гордость. Некоторые начали говорить, что поставят не каждого десятого, а каждого восьмого джигита, и не с двумя лошадьми, а с тремя. Каждый старался перещеголять соседа, набавляя себе обязанностей.
Бек из местности Кани-Гиль, что под Самаркандом, заявил, что стена вокруг его имения будет пяти кари в высоту и построит он её уже через одну луну. Как он собирался её соорудить? Где он возьмёт столько кирпича, я не знаю. Может быть, сам начнёт его лепить? Но главное не это, хорошо, что задача наполовину решена. И всех их, пусть даже такой низменный мотив, как хвастовство, заставляет решить мою главную задачу: укрепление посёлков и городков.
Я вспомнил своё первое в жизни сражение, когда рядом со мной было всего пятнадцать воинов. Тогда я оборонял родной Афарикент. Удивительно, но в том бою я победил врагов. Именно там я понял, что главное в битве – это уверенность в собственной правоте, желание защитить свой родной край и наказать врагов. Будет хорошо, если в каждом городке будет человек по пятьдесят настоящих воинов, тогда нам никакой Таваккул не страшен. А остальные, глядя на соседей, тоже попробуют не отсиживаться за спинами и безропотно отдавать добро, принадлежащее им, а драться за него. Не за громкое слово «родина», а за себя, за жену, детей – это и есть родина. Всё, что я хотел сегодня сделать на пиру, я сделал. Может быть, не так хорошо, но всегда предполагаемое отличается от сделанного. После благодарственной молитвы все стали потихоньку расходиться, благоговейно держа в руках ханские подарки и говоря признательные слова.
На пиру я ел совсем немного – горстку миндаля, две пиалы кумыса, одну самсу с мясом. Что было приятным и успокаивало меня, это отсутствие дурноты. Видимо, тот, кто старательно подмешивает мне что-то в еду, отложил на время свои намерения. А может быть, я просто заболел и мне это отравление привиделось? Посмотрим, что будет дальше. Не успели скрыться последние гости, как в пиршественный зал вихрем ворвался эшиг-ага-баши Селим, ведя за собой незнакомого джигита. Это только благословенный Искандер Зулькарнайн знал всех своих людей в лицо, я лишён такого счастья.
Я не помнил всех людей, которых я когда-либо видел. Позади мужчины шла очень молодая женщина, я понял, что за такую красавицу можно положить голову на плаху. Ещё я понял, почему так сокрушался Юсуф-праведник потерей дочери: калым за неё можно было взять настолько большой, что он разом поправил бы все свои дела. И сыновей женил, и новый омач купил. Так чего же он так плохо её караулил? Надеялся, что никто такую пери не разглядит и не позарится? Народ вокруг глазастый, и на красоту, особенно беспризорную и плохо охраняемую, все мужчины от пятнадцати до семидесяти лет падкие!
Большеглазая и белолицая молодая женщина была скромно одета в синее, цвета весеннего неба длинное платье. Голова, по обычаю, покрыта бирюзовым платком с серебристой бахромой по окаёму. А вот обута красавица была довольно кокетливо и даже роскошно. Расшитые узором лаковые сапожки амиркно были совсем крохотные и выглядывали из-под платья яркими павлиньими перьями. А уж золотыми побрякушками молодка была увешана сверх меры. Только что на сапожках не было браслетов с драгоценными камнями. На руках женщина держала младенца в пелёнках.
Не люблю я младенцев. А ещё больше не люблю людей, которые начинают с этими младенцами разговаривать, пуская слюни и сюсюкая. Неужели непонятно, что младенец ничего не соображает, он только пачкает пелёнки и орёт в самый неподходящий момент? Не начинают же разные умники шамкать ртом рядом со стариками? У тех уже нет ни зубов, ни ума, но ведут себя с ними все остальные уважительно, однако не назойливо.
Младенца же каждый должен пощекотать, поцеловать, погладить по головке, сунуть ему в рот какую-то сладость. А если ребёнок не хочет? Но взрослый-то думает со своего минарета. Он думает, что дети хотят именно того, чего хочет он сам. А то, как они тискают этого младенца, – какая же настоящая пытка для ребёнка! Взрослые люди не соизмеряют силу своих объятий с крохотным детским тельцем… Тот спать хочет, а дядя или тётя выражают ему свою великую любовь именно тогда, когда у дитя глаза слипаются и он хочет заснуть. Вот и начинает ребёнок кричать от возмущения, но сказать ничего не может.
Поэтому дети – дело матери или мамок-нянек, а не тех, кто думает, что знает все мысли младенца. Я понял, что это дочка Юсуфа-праведника. Рядом с ней то ли её муж, то ли будущий евнух при дворе Таваккула. На руках женщины их ребёнок. Сам джигит был высокий, лет восемнадцати – двадцати, одет просто, в тёмно-синий полосатый халат из бекасама. Рубаха, выглядывающая из-под халата простая хлопчатая, не шёлковая. И не скажешь, что сын богатого бека. А может, попроще оделся, чтобы скромнее выглядеть? На голове – незамысловатая чёрно-белая чустская тюбетейка, обёрнутая хлопчатым однотонным серым платком.
У Селима от усердия чалма сбилась на сторону, ичиги по щиколотку были в бухарской пыли, поясной платок уже не так туго охватывал его объёмную талию. Пришедшие стояли на коленях, и младенец, на удивление тихо копошился в своих пелёнках, не издавая ни звука. Последние гости быстро покинули пиршественный зал, понимая, что разбираемое дело их не касается, но может принести неприятности.
– Великий хан, ваше повеление выполнено. Если желаете, я сам доложу обо всём. Но если на то будет ваше высочайшее изволение – можете выслушать этого недостойного и его жену. – Всё ясно, не будет у Таваккула нового евнуха. Ну и то хорошо.
Я не смотрел на молодого мужчину, не люблю я такие вещи: украсть девушку и даже не сообщить её родителям, что та жива, здорова и замужем. Не прислать подарки, как положено! Значит, спать с дочерью дехканина можно и даже жениться на ней можно, а отблагодарить отца и мать за хорошую жену нельзя? Неужели жадность идёт рука об руку с беззаконием? Всё равно накажу – не кастрацией, так позором на его семью.
Зульфикар уже стоял за моей спиной – я чувствовал это, а он чувствовал моё настроение. А вот эшиг-ага-баши ничего не чувствовал, он ждал похвалы и одобрения.
– Скажите, уважаемый эшиг-ага-баши, к вам поступала жалоба от дехканина Юсуфа-праведника из кишлака Каныш летом прошлого года о том, что у него пропала дочь пятнадцати лет? – Внутри у меня всё кипело. До каких пор золотые детки богатых родителей будут делать всё, что хотят? Может, скоро и тринадцатилетних девственниц увозить начнут в свои гаремы?
