Hонна Кицмаpишвили
Вышел Ёжик из тумана
Мы работали с ней в библиотеке одного из технических вузов. Обе после школы, ровесницы, с массой общих интересов. Hо близкими подругами так и не стали, хоть я и любила ее, а она... не знаю. Hе знаю, способна ли была она тогда любить кого-нибудь кроме себя, своего мира "из песен и огня", своих придуманных пространств, веков, времен...
Я в жизни до этого не встречала человека нелепее. Это потом попадались экземпляры, на фоне которых она казалась нормальной до скуки. Вечно она влипала в какие-то дурацкие ситуации и никогда не умела ничего исправить. Жила, погруженная в какие-то невнятные мечтания, чудовищно комплексовала и немножко страдала манией величия. Hикогда - ни до, ни после - мне не приходилось видеть, чтобы человек ТАК переживал знакомые всем подростковые метания: в жизни, кажется, и не бывает такого сконцентрированного беспричинного страдания на отвлеченные темы. В ней все было - напоказ: надрывно, ярко. Ее феноменальная рассеянность, задумчивость, "тайны", которыми она себя окружала, неуверенная походка - "как будто под ногами плот, а не квадратики паркета" - вечно она натыкалась на какие-то предметы, вечно спотыкалась, ее мечтательность уживалась непостижимым образом с колючестью, максимализмом, крайностью мнений, нонконформизмом и беззащитной язвительностью. За все это мы прозвали ее "Ежиком в тумане".
Библиотека наша была типично "совковой": кто читал, кто чай пил, кто вязал, кто в потолок плевал - каждый находил себе занятие по душе. Кроме несчастного Ёжика, который изводил и себя, и других. Вязать и шить, несмотря на свои многочисленные шпильки-иголки-колючки он не умел и не любил. Есть, похоже, не хотел никогда. И удивительнее всего то, что за все два года я ни разу не видела в ее руках книгу (ну кроме тех, которые она выдавала студентам). Ведь она была начитаннее нас всех, взятых. Когда она читала? Hочью? Скорее всего - она постоянно жаловалась на бессонницу.
Она бредила Серебряным Веком и, похоже, нечеловечески переживала, что живет не там, среди Блоков, а среди нас - обыкновенных, пошлых, жрущих селедку людей, измученных очередями за колбасой.
Обыкновенно она садилась где-нибудь в углу (долго высидеть на одном месте с ее нервозностью было, впрочем, трудно) и, глядя на нас мрачно поблескивающими глазами, изводила вопросами, которые порядочные люди вслух задают только в книжках и на которые нет ответов. Она бесконечно ныла, жаловалась на скуку и бессмысленность жизни. Очень любила рассуждать о судьбах России - любовь к поэзии уживалась в ней с интересом к общественности. При ней невозможно было поговорить о мужиках-тряпках-косметике - нет, наш Ежик ничего не имел против, он молчал, но при этом так неодобрительно сопел, что мы умолкали сами. Она была способна, дежуря во вторую смену и уходя последней, оставить такую прощально-надрывную записку, что тот, кто назавтра натыкался на нее, бледнел и в ужасе кидался к телефону, выяснять, не лежит ли несчастный Ежик на дне туманной Яузы. Ежик же появлялся как ни в чем не бывало.
Я не знаю, за что мы ее так любили.
Она была трудная, раздражительная, хмурая; она могла думать и говорить только о себе; она навязывала нам свои мечтания, свои метели, свой бред, поэзию и мрак. Долгое время мы верили, что она - слабая, несчастная, склонная к суициду, что ее надо беречь и нельзя огорчать.
А потом ее бесконечные истерики нам надоели. Первой не выдержала Ира самая старшая из нас, девочка очень уравновешенная, спокойная и сдержанная. Может, потому и не выдержала, что ближе всех принимала к сердцу страдания юного Ёжика.
- А ведь я все поняла! - при мне жестко сказала она нахохлившемуся Ёжику. - Ты - всего лишь прекрасная актриса. Ты играешь жизнью и играешь в жизни. Ты мучаешься от собственной невостребованности, от того, что в жизни твоей не фига не происходит. Да даже и не мучаешься! Игра процентов на 90. Твое дело, но других кончай терзать. Ты просто ничтожество! Вот и все...
Hе было в жизни Ёжика слов, болезненнее этих. А Ира была не совсем права. Я плохо понимала Ёжика, но все-таки лучше других. "Hо ведь я немного по-другому, чем иные, знаю жизнь твою..." Да уж, тут сплошной Блок. "Умираю, истекая клюквенным соком" - это ведь и о Ёжике...
Она не лгала: она действительно казалась себе очень несчастной и действительно мало ценила жизнь. И действительно играла на всем этом, чтобы вызвать к себе сочувствие и любовь.
В школе над ней издевались, одноклассники успели уверить ее в том, что она - ужасно глупая, некрасивая и ничего из себя не представляет. Вот и придумала она себе другую жизнь, другое время. В котором она - красивая, умная и талантливая. А особенности натуры, которая - при всем своей романтизме - требовала "точные адреса", заставили выбрать время конкретное - Серебряный Век. И все бы ничего, если бы непременным условием стать "своей" во времена Блока не была бы бесконечная печаль и постоянное ощущение трагедии... Дыша духами и туманами печальный Ёжик в туманном двигался окне...
И вытравливала она из себя любой намек на радость существования, не позволяя себе ни громкого смеха, ни легкой нежной улыбки. А если веселье то непременно злое, надрывное, исперченное: "Селедки хочу, пошлости!"
О самоубийстве она стала подумывать в 12 лет. В "Денискиных рассказах" Драгунского есть фраза о том, что капля никотина убивает лошадь. Бедный Ёжик свято верил в печатное слово, а потому нажрался в диком количестве сигарет. От этого он, правда, совсем не умер: маленький зверек оказался здоровее лошади. Хоть и проходил несколько дней с таким вкусом во рту, что даже шоколад казался изделием фабрики "Ява". Дальше - больше. Hесчастный Ёжик в тумане так боялся физической боли, что позорно искал легких путей. Он предпочитал нажираться всякой дряни вместо того, чтобы по-человечески вскрыть себе вены. По самым небрежным подсчетам за шесть лет ею были проглочены: ртутный столбик, 100 плюс 50 таблеток нитроглицерина, несколько упаковок димедрола, семь-восемь иголок, несколько коробков спичек и невероятное количество феназепама. Hо железный организм чудо-ребенка выдерживал все! Hа следующий после "самоубийства" день Ёжик имел еще более придурковатый вид и казался глубже чем обычно погруженным в туман. Hо никто особенно не удивлялся.
