– Давняя болезнь. Хроническая, наверное. Не хочу об этом…

– Люди нашей национальности не доживают до половозрелого возраста, если у них наличествуют хронические заболевания, уж не спрашивайте почему, – Рофомм грустно дёрнул ртом. – Вы сейчас наврали, потому что ваша пусть даже тысячекратно ассимилированная жена гралейского происхождения умерла менее принятым образом, нежели от болезни. Будь там самокончание, я бы почувствовал вину – о, я всегда хорошо чувствую вину у вдовцов! – но в вас нет никакой вины, лишь нечто глухое, колючее… – он говорил всё тише, наслаждаясь тем, как Парцес, которого вывели на чистую воду, вжимается в подушку. А потому что нечего было запускать свои полицейские щупальца в его душу, нечего было корчить из себя всемирщика и лезть в его прошлое время, как то сделал Парцес несколько минут назад. От доктора Рофомма Ребуса ещё никто не уходил, не сознавшись в своей боли. – Это же ненависть, да? Вы созданы для ненависти, недаром вас так назвали, Дитр.

– Я не верю в то, что имена влияют на мировоззрение человека, омм, – бесцветно ответил Парцес. – И моё имя означает не «ненависть», а «ненастье». Шторм, если хотите.

– Это на вашем наречии оно означает шторм. Соседи-церлейцы переводят слово «дитере» как ненависть – природную или людскую, неважно. Пришлось выучить церлейский, – объяснил он, – когда готовился к поступлению на медицинский. По исследованиям их учёных палачей. Мне помогал отцовский военнопленный, которого он привёл в год… – он улыбнулся, по привычке наркомана ущипнув себя за носовую перегородку, а Парцес молчал и хмурился. – А впрочем, какая разница?

Доктор спокойно встал с края его кровати и прошёлся к шкафу. Она висела там – та самая кожаная куртка, на каждый ноготь напичканная сталью. Сталь-то и остановила пулю, и лишь дырка от неё уродовала кожу и ткань в области сердца. Так эту куртку мать и описывала. А ещё она говорила, что тому человеку из ниоткуда было тяжело кашлять, чихать и смеяться – явные признаки травмы груди, которую мать не видела. А травма, гигантская гематома, между тем была – она фиолетово темнела под золотистыми волосами на груди условного господина Парцеса.

– Я изучаю проклятия всемирного свойства, Дитр, – он провёл длинным пальцем по дыре на куртке, – по понятным причинам мне это близко. Помимо хорошо знакомого мне проклятия обесчеловечивания есть ещё много всякой запредельной дряни – семейные проклятия, изводящие поколение за поколением, проклятые места, в которых уродуется все живое, ну а ещё – так называемый «вдовий бред», как его прозвали на моей исторической родине. Как правило, страдают им люди, потерявшие близких, – озлобленное от горя одушевление покойного отказывается растворяться и преследует живого супруга, иногда вредит его новым возлюбленным, может даже убить. Но это же ерунда, которая не может разрушить площадь. Да и к тому же ваша красивая жена разве на такое способна после своей смерти?

– Нет, – отрезал Парцес, раздражённо прищурившись.

– Конечно, нет, – успокоил его Рофомм. – Женщины вообще – даже гралейки… из моей практики… неспособны на столь масштабную всемирную злобу. Поэтому-то они мне и нравятся больше нас. Нет-нет, ваша жена лишь нежностью вас одушевила, растворившись во всемире, это не её посмертие разрушило площадь. Я изучаю проклятия – я знаю, что не только вдовцов преследует паразитическое одушевление. Множество случаев было после трибунала Войны Высоты – казнённые гралейские офицеры мстили своим палачам за расстрел, в армии началась настоящая мясорубка. Они просили повесить их, а не расстреливать в голову, чтобы не портить черепа, но по всем правилам просвещённой бюрократии их расстреляли. А наши соплеменники упрямы даже после смерти. Вы читали о разрушении Высотной Марки, где проходил трибунал? Всемирщики до сих пор спорят, что там стряслось, но есть довольно крепкая теория, что это сделали неупокоенные дезертиры гралейского происхождения. И я вот что заключил, уважаемый, – Рофомм потряс курткой. – Некто очень сильный, крайне упрямый и бесконечно злобный убил вашу жену, а вы решили с ним поквитаться. Он попытался вас пристрелить, но… – Рофомм постучал по куртке, явственно ощущая металлическую пластину под плотной серой кожей, – вы успели первым. И теперь он от вас не отстанет. Он вас ненавидит, а вы отвечаете ему полнейшей взаимностью, ведь вы так хорошо умеете ненавидеть. Вы двое будете цапаться, рушить площади и жизни, пока кто-нибудь вас не убьёт. Вас обоих. Так ведь? – он триумфально скривился. – Дитр, отвечайте честно. Я и мои коллеги – единственные люди во всей Конфедерации, которые могут вам помочь. Так?

– Так, – Дитр Парцес спокойно выдохнул, но Рофомм ему не верил.

– Точно так или примерно так? – не отставал шеф-душевник. – Шеф-следователь по делу разрушения Площади Розового неба охарактеризовал вас как замкнутого и крайне хитрого типа. Поэтому я склонен думать, что половину вы не говорите, а половине того, что вы говорите, верить не стоит. Кто вы такой, условный господин Парцес? – Рофомм положил куртку на стул около кровати и навис над бывшим заключённым. – И почему за тридцать лет, с тех пор как вас в последний раз видела некая госпожа Сироса, вы не постарели ни на год?

Ему в силу профессии доводилось видеть множество ошарашенных лиц – такой коллекцией не могли похвастаться ни журналисты, ни полицейские. Больше всего ему сейчас хотелось видеть, как бессильно поглупеет вдумчивая физиономия Дитра Парцеса, ох, срань всемирная, как же ему этого хотелось. Но Дитр Парцес произнёс:

– Вы же сами видели, как я вторгаюсь в ваше время. Я могу схватиться за одну из нитей, из которых соткано время, и переместиться назад или в будущее. Это довольно неприятно, но я уже привык. Если вы подискутируете со всемирщиками, думаю, они додумаются до того, что подобное в теории возможно и даже на прак…

– Зачем? – перебил его Рофомм, с трудом превозмогая желание грохнуть кулаком по матрасу. Парцес был настоящим масторлом лжи, похлеще сегодняшних политиканов из Администрации.

– Что зачем? Зачем я перемещаюсь по времени?

– Да.

– А зачем вы всасываете в себя чужие ночные кошмары, доктор? Зачем изобрели душескоп? И зачем вы пьёте и нюхаете эритру? Верно, потому что можете. Как и я. Чего? – он ухмыльнулся, когда Рофомм рассерженно зашипел и отпрянул. – А это ещё что? Что у вас с ухом? – Парцес определённо пошёл в атаку. Рофомм вдруг почувствовал себя морально побитым – и побил его человек на больничной койке. Шеф-душевник не выдержал и загромыхал коробком. Парцес приподнялся и, изловчившись, схватил его за край нагрудного кармана на кафтане, одним рывком притянув к себе. Его цепкая суть ищейки нагло вгрызлась в измученное нутро шеф-душевника. – Ты мне нравишься, доктор. Правда, нравишься. Но ты развалина. Что ты с собой натворил?

– Я… – он от страха выронил коробок и теперь мог лишь судорожно дышать. – Я прок…

– Это я проклят. А ты просто пьянь. Тебя поэтому жена бросила? – серые глаза стрельнули куда-то в сторону его уха. – Нет? Ты спился, потому что тебя бросила жена? Ты такой нормальный, что даже грустно, – Парцес потрепал его по плечу. – Повелитель звёзд.

У шеф-душевника осталось множество вопросов, которые он так больше и не сможет задать, поставив Парцеса в тупик – тот теперь-то точно найдёт, как увильнуть или ударить в ответ. Самое нелепое, что Парцесу он и впрямь нравился – Рофомм Ребус редко кому нравился, но если такое случалось, он отчётливо это чувствовал. Чужая симпатия обволакивала его тёплой паутиной, и это было самое мучительное чувство для человека, которому все остоблудело.

Вдруг, к его счастью, за дверью послышался топот двух пар ботинок, и в палату без стука вломился старший фельдшер Клес Цанцес. За его плечом сопел младший заместитель по имени Ерл Лунеэ. Клес, увидев, что его держит за карман странный человек, которого они с Равилой уже успели изучить через душескоп, ловко подскочил и, схватив шефа под мышки, поднял на ноги.

– Держись подальше от него, – шепнул фельдшер, но Парцес, видимо, услышал и спокойно улыбнулся, блеснув зубами. Улыбаться ему шло, Эдта ценила в мужчинах красивую улыбку. Жаль только, что теперь ни одного такого он ей в подарок не притащит.