Мимо проплывал последний вагон.
– Руку, сынок, давай, руку! – услышал он чей-то голос и увидел склонившегося с тормозной площадки последнего вагона усатого человека. Стоя на нижней ступеньке, он держался одной рукой за железный поручень, а другую протягивал ему.
Андрейка хотел ухватиться за протянутую руку, но его ладонь только скользнула по рукаву пиджака, и последний вагон стал отдаляться – вот на полметра, вот на метр, на полтора…
– Дяденька… дяденька! – в отчаянии крикнул Андрейка.
– А ты поднажми, поднажми, сынок! – закричал усатый. – Один рывок… Сделай последний рывок!
Андрейка и сам понимал, что, если не сделать сейчас последнего, решающего рывка, – прощай и тужурка, и мешок с продуктами, а без еды ему уж и вовсе до фронта не доехать. И он сделал…
– Держи-и!
Он почувствовал, как что-то ударило его по лицу. Он не видел, что его ударило, но мгновенно догадался, что человек бросил ему веревку или ремень, и так же мгновенно ухватился за спасительный конец, ухватился удачно и так крепко, что никакая сила в мире не заставила бы его теперь разжать руки.
Усатый заволок его на тормозную площадку. Все еще сжимая в побелевших кулаках конец ремня, Андрейка увидел, что сбоку мелькают кустарники, услышал, как стучат под ним колеса. Только тогда понял, что все-таки не отстал от поезда, и облегченно рассмеялся.
– А ловко я тебя, словно рыбину из пруда, выволок, – сказал усатый, опускаясь на корточки. И подмигнул: – А ты молодец, крепко ухватился. Ей-богу, молодец.
– Спасибо вам, а то я бы отстал, – сказал Андрейка и встал пошатываясь. В груди у него ныло, словно по ней долго колотили палками, и жгло. Снова хотелось пить. – А там, на платформе с лесом, у меня мешок с хлебом и тужурка.
– Да я, понимаешь, тоже боялся, что ты отстанешь. Я же тебе крикнул, когда ты к колодцу побежал: «Скорей, парень!» Разве ты не слышал?
– Не-ет, – мотнул головой Андрейка, с удивлением разглядывая необыкновенного человека. – А вы кто?
– Да я кондуктор. Вот сопровождаю составы туда-сюда… Ничего, все обошлось. А мешок и тужурка никуда не денутся. Скоро будет станция, возьмешь свои вещи. Ты как хочешь дальше ехать – на той платформе или здесь, со мной? Давай со мной, а то скучно мне одному.
– Не знаю. – Андрейка поглядывал теперь на усатого с опаской, пытаясь оценить: в какое же положение он попал? Хоть этот человек с виду и добрый, ремень догадался ему бросить, – а что, если возьмет да и сдаст его на ближайшей станции в милицию?
Пока вроде о таком намерении кондуктора ничего не говорило. Он стоял, опершись локтями на барьер тормозной площадки, грыз семечки, а шелуху сплевывал на змеившиеся из-под вагона рельсы. А может, он и хороший человек, размышлял далее Андрейка. Есть же такие добрые люди, которые понимают ребят, помогают им всегда и во всем. Может быть, и этот поймет и поможет ему добраться до фронта. Однако на всякий случай распространяться о том, куда он, Андрейка, едет, не следует. Да и вообще неплохо бы от него улизнуть для верности. Только мешок с хлебом и тужурку как выручить?
Кончив грызть семечки, кондуктор снял со стенки вагона дождевик, расстелил его на полу, уселся, поставил себе на колени железный сундучок, принялся выкладывать из него помидоры, вареные яйца, хлеб.
– Присаживайся, Василий Иванович, закусим, чтоб веселее было ехать.
– Я не Василий Иванович, я Андрейка Савельев.
– A-а… Ну ладно. А меня зовут Николай Петрович… Андрей Савельев? Постой, постой! – Кондуктор, намеревавшийся разрезать краюху хлеба, забыл про краюху и нож, удивленно посмотрел на Андрейку. – Ты не Зинаиды Ивановны Савельевой сынок? Которая у нас в Новосибирске на вокзале кассиршей работает?
– Нет, – мотнул головой Андрейка.
– Как же нет?! – сделал вдруг строгие глаза кондуктор. – Да ведь это ты… ну, точно. Чего же ты отпираешься? Ты же ко мне в огород нынче летом залез, все помидоры потоптал!
– Да вы что, Николай Петрович! Какой огород? Какие помидоры? Я вовсе не в Новосибирске живу, а в Шантаре. Село есть такое, Шантара называется…
– A-а… – опять протянул кондуктор, глаза его сделались добрыми. – Ну, извини, обознался. А Шантару я знаю, сколько раз поезда сопровождал туда. Речка там у вас еще… как ее? Красивая такая…
– Громотуха.
– Точно. А когда подъезжаешь, гору вашу издалека видно.
– Видно, – согласился Андрейка. – Гора у нас тоже красивая и зовется хорошо – Звенигора.
– Верно, хорошо. Отчего она так называется? Звенит, что ли?
– Не знаю. А вот когда долго-долго смотришь на нее, особенно если день тихий и солнечный, то и чудится, будто звенит потихоньку.
– Ну, теперь я верю, что ты из Шантары, – сказал Николай Петрович. – Вот же надо, как обознался… Ты извини.
– Ничего, – великодушно ответил Андрейка.
– Давай ешь, Андрей, не стесняйся.
– Попить бы сперва.
– А вот фляжка. Пей на здоровье.
Колеса стучали наперебой, торопливо и весело, по бокам мелькали давно осыпавшиеся березовые рощицы. Андрейка, напившись, за обе щеки уплетал сперва помидоры, потом принялся за яйца. А на душе было все-таки неспокойно, тревожно. Его не покидало смутное ощущение, что сейчас, в разговоре с кондуктором, он сделал какую-то крупную промашку. Но какую – понять пока не мог.
Когда поели, Николай Петрович убрал остатки хлеба и помидоров в свой сундучок, закурил и сказал:
– Да, любил я в вашу Шантару ездить. Дорога туда красивая – леса, холмы, распадки. А тут что, степь голая да эти унылые березовые рощи. А ты куда едешь-то, на фронт?
Андрейка ожидал этого вопроса и готовился к нему. И все-таки, когда услышал его, растерялся.
– Я-то? Да вы что?… Нет, я так… в гости к бабушке. Она у меня тут недалеко живет. Я скоро сойду.
– На какой станции?
– А вот… как будет первая крупная станция, так и сойду.
Николай Петрович рассмеялся, нахлобучил ему шапку на глаза.
– Чего вы?
– А врешь здорово. Я же вижу – на фронт. Зря таишься. Но это дело твое, можешь сойти где хочешь. А только если на фронт, с этого поезда сходить не советую. Он как раз прямо на фронт и едет.
– Прямо? Я так и решил! – воскликнул Андрейка почти восторженно. – Потому что, куда, думаю, бензин сейчас могут везти? На фронт только… – И осекся, поняв, что теперь-то уж выдал себя с головой.
– Правильно думал, молодец. Ты вообще, гляжу, геройский парень, я люблю таких. Я-то лично сопровождаю этот поезд только до станции Чулымской. А дальше другой кондуктор поедет. Он мой хороший знакомый. Я попрошу, чтобы он разрешил тебе на этой же площадке и дальше ехать. Потом мой знакомый попросит следующего кондуктора, а тот – еще следующего… Так и довезут они тебя до самого фронта. Попросить?
Андрейка не знал, что отвечать. Сказать «попросите» – означало, думал он, откровенно сознаться, куда он едет. Он молчал.
– Ну, гляди. Здесь, на площадке, все-таки не так дует, и крыша над головой. А на платформе, если дождик пойдет, тебя промочит сразу. Кроме того, любой милиционер может с поезда снять. А здесь, с кондуктором, тепло и безопасно.
Андрейка вздохнул. Конечно, преимущества езды на тормозной площадке были очевидны. Но, с другой стороны, есть и опасность. А что, если какой-нибудь из кондукторов окажется не таким добрым и душевным человеком, как Николай Петрович, возьмет да и сдаст его первому попавшемуся милиционеру?
Он еще раз вздохнул, поглядел на Николая Петровича. Тот, сидя на дождевике, возился с фонарями, протирал стекла куском ветоши. Потом отставил фонари к стенке, поднял дождевик, отряхнул, повесил на вбитый в стенку гвоздь, облокотился о низкий барьерчик тормозной площадки и опять начал грызть семечки.
– А ты хочешь? – протянул он Андрейке полную горсть.
Андрейка встал рядом с ним, тоже принялся за семечки.
Николай Петрович больше ничего не расспрашивал, ответа на свое предложение не требовал. И это Андрейке нравилось. И правильно, размышлял он, настоящий мужчина не должен сто раз повторять одно и то же. Высказался однажды – и довольно. Теперь его, Андрейкино, дело – думать, размышлять и принимать решение. Но какое же решение принять?
