========== ДО ==========

Птицы умирали за три дня полёта.

Будь то сапсан, ворон, голубь или воробей — все они падали, не завершив последний взмах крыльями. На лету их мёртвые тела менялись, и на земле были уже совсем не те птицы, что летели в небе. Как одна, все они становились маленькими, яркогрудыми малиновками.

Земля из плодородного чернозёма рассыхалась до серой лёгкой пыли. Деревья не могли удержаться за неё корнями и валились в пушистые невесомые облака сухого песка. Обессиленные, столетние стволы быстро иссыхали и превращались в труху.

В небе не было видно ни солнца, ни луны. Серая хмарь клубилась сверху, на горизонте смешивалась с мёртвой пылью и сухостоем, проникала в каждую божью тварь.

В деревнях падала скотина, псы грызли хозяев, вороны клевали живым глаза. Кусты съедобных ягод превращались в волчьи, обрастали жёсткими колючками яблони. Спелые плоды падали в невесомую серую пыль, обращаясь в склизкую, мокрую гниль.

В мир пришли Серые Пустоши.

Некроманты волновались. Такого давно не было, и, к счастью, ещё долго не будет. Не может Сама приходить в мир живых чаще, чем раз в триста лет.

Каждый из магов слышал Её зов. И, не смея противиться Госпоже, они шли к ней на поклон. Старые и молодые, чернокожие гиганты и хлипкие, маленькие желторотые людишки. Они шли туда, откуда слышали Её, преодолевали горы и поля, реки и океаны, городские стены и бесконечные пустыни.

Шли, чтобы соприкоснуться с Пустошью и высказать своё почтение Самой.

В клубах серой пыли лежали птичьи трупики с яркими рыжими грудками. Некроманты, уже представшие перед своей Госпожой, подбирали мёртвых птиц и прижимали к себе, как самое дорогое сокровище.

Крошечные малиновки — символ вечности и возрождения.

В центре Пустошей стоял трон из железа. Вместо подлокотников — черепа, вместо спинки — ряд костей.

На троне сидела женщина в простой мантии. Её кожа напоминала серую пыль, что была везде, а в глазах не было ни единого отблеска от слабого света. Её чёрные волосы практически укрывали под собой младенца, что женщина держала на руках.

Перед ней, простоволосой, склонялись и богато одетые некроманты, и самые бедные из послушников. Каждый дарил то, что было важнее всего: книги, золото, одежду, животных, рабов и даже собственных детей и любовников.

Все дары распадались песком, не привлекая внимания Самой.

Пыль взметнулась крупными клубами. Некроманты, как один, преклонили колени.

— Смотрите!

Женщина встала с трона и горделиво улыбнулась. Она высоко подняла ребёнка, что держала на руках, чтобы каждый видел: вот он, её потомок. Её кровь и плоть.

Голос у неё был громким и звонким, как у совсем молодой девушки.

— Мой сын вновь пришёл на эту землю!

========== Книга первая. Страж. ==========

— Вернон?

Её муж сел на кровати, настороженно вглядываясь в окно. То, как резко погасли все фонари на улице, всегда было не к добру: в первый раз, — во время замыкания, — скончалась миссис Кракли из шестого дома, во второй — припозднившийся автомобилист прокатился по группе подростков, а в третий наркоман пришил одну из путанок, что облюбовали угол между родной Тисовой и улицей Магнолий. Так что со внезапно погасшими фонарями у Вернона была только одна ассоциация: неприятности.

Кряхтя, её муж встал с кровати. Надел халат, подхватил фонарик и стационарную телефонную трубку. Чуть поколебавшись, всё же вытащил ружьё из-за шкафа.

Она несколько раз дёрнула ниточку на торшере. Без результата. Проклятая лампочка никак не хотела загораться, а от лунного света толку было мало — она специально выбирала хорошие, плотные шторы.

— Никуда не выходи, — сказал ей Вернон.

— Я к Дадли, — не согласилась она.

Муж махнул рукой и ушёл на первый этаж. Она перешла в детскую, где громко сопел её сын. Опять насморк у ребёнка. Наелся печенья, поросёнок…

Вернон быстро спустился по лестнице, стараясь не шуметь. Может, это просто замыкание, но бережёного Бог бережёт, как говорила его сестра.

По ту сторону входной двери раздавались голоса; кто-то посекундно сморкался так, что у Вернона уши закладывало. Мужчина аккуратно приблизился к окну и немного отодвинул занавески, досадливо поморщившись: неизвестные успели уйти.

Разом вспыхнули фонари. На улице никого не было, но Вернон, наученный горьким опытом, вышел на крыльцо. Морально он был готов увидеть пакет с горящим дерьмом или чей-нибудь труп прямо у себя на пороге.

Вместо этого он увидел корзинку с ребёнком.

Когда растерянный Вернон поднялся в детскую, держа в руках тихий сопящий свёрток и помятое обслюнявленное письмо, у неё замерло сердце. Вместо маленького ребёнка, погодки своего сына, она видела преддверие катастрофы. Слишком уж малыш походил на родителей, фамильное сходство было невозможно не заметить. Больше на отца, конечно, но и от матери, её сестры, ребёнок многое перенял.

У неё была сестра, это правда. Но про неё так давно не было ни слуху, ни письма, что она забыла об их родстве. Заставила себя забыть.

У Лили, её сестры, был отвратительный характер и незабываемое обаяние. Родители, когда называли своих дочек, имена выбрали совершенно правильно: тихая, мягкая, домашняя Петуния и яркая, душная, прекрасная Лили.

Необычная, незабываемая Лили. Вода в её присутствии горела, растения чахли, ветер сметал фарфоровые тарелки с полок, и острые осколки могли неожиданно погнаться за кошкой — слишком громко и неожиданно та мяукнула за окном. Петуния до сих пор помнила ярко-алые оттенки злобы и страха на лицах своих любимых родителей.

Теперь всё сначала.

Она прикрыла глаза, всего на секунду представляя, что нет никакого ребёнка у мужа на руках. У неё — никакой сестры, в мире нет волшебства и опасных тварей с волшебными палочками. Всё хорошо и просто.

Письмо она потом выкинула, так и не распечатав. Ясно же, что просто так ребёнка не подкинут. Вряд ли за ним вернутся.

С маленьким Гарри Поттером, — на вещах было вышито имя, — дела обстояли почти так же плохо, как и с маленькой Лили Эванс. Каша на завтрак, которую он не любил, загоралась; раздражающие ребёнка ползунки исчезали, рвались или уменьшались; громкий телевизор ломался, проводка перегорала. Дадли, её сын, стал бояться сводного брата: тот мог швыряться огнём, летать и больно-больно бить за громкие восклицания.

Потом она чуть не потеряла родного ребёнка. У Дадли резались зубки, он принялся капризничать, хныкать и плакать по любому поводу. Гарри решил, что его названный брат ведёт себя слишком громко — и, недолго думая, залепил Диддикинсу рот огромным кляпом. Ребёнок не мог есть и пить, да и дышал с трудом, а кляп вытянули только через несколько дней.

Летающие игрушки перестали удивлять уже спустя пару месяцев. В комнатах появилось по огнетушителю. Хуже всего было с разбитыми стёклами и осколками посуды: каждый раз после очередной истерики малолетнего монстра Петунии и Вернону приходилось подметать пол, стараясь не пропустить ни одного осколка. Пылесоса монстр боялся.

Ребёнок был опасен. Не только для Дадли, Петунии и Вернона, не только для случайно забредших на Тисовую улицу животных, но и для себя самого.

Нанесённые волшебством раны долго не заживали. Однажды Гарри игрался с маленьким огненным шариком, — видимо, ему нравились разноцветные переливы необычного пламени, — и, не придумав ничего лучше, захотел обнять огонёк. Детский комбинезончик вспыхнул в мгновение ока, а дикий вопль был слышен, кажется, даже на улице Магнолий. К счастью, Петунии удалось погасить огонь, вылив на ребёнка воду из вазы с цветами, но ожоги, пусть и слабые, сходили чрезвычайно медленно.

Так появился страх перед огнём. Дикий, неконтролируемый, животный. При виде простой свечки Гарри закатывал истерику, от которой лопались окна и трескались стены.

Чуть легче становилось, когда летом ребёнок стал возиться в саду. Он рвал цветы и листья целый день, задумчиво жевал незрелые бутоны и возвращался в дом грязный, но уставший до такой степени, что ни на какие скандалы ему энергии уже не хватало. Уловив суть, Петуния принялась загружать мальчика посильной для него работой: прополкой сада, мытьём посуды, протиранием пыли и так далее. Накапливающаяся у не высыпающегося ребёнка усталость мешала ему неадекватно реагировать и выпускать своё проклятое волшебство.