Само «орудие» Тен-Тен отдала Луке.

Он отпустил свой волшебный браслет, и теперь недоумённо рассматривал шприц у себя в руках. Старик, вышедший из временной ловушки, — Тен-Тен у себя в мире на такие насмотрелась, спасибо, — тяжело дышал и держался за грудь. Вероятно, в шприце был какой-то миорелаксант.

Он посмотрел на Тен-Тен, потом на Луку. Глаза его расширились в узнавании, но сказать старик ничего не смог. Лицо его расслабилось, как и другие мышцы. На пол потекло.

Тен-Тен сделала несколько шагов назад, чтобы не запачкать туфли.

Лука, напротив, подошёл к старику и наклонился к нему, наслаждаясь каждым мгновением чужого страха и непонимания. Приблизившись максимально близко, он принялся что-то шептать на другом языке, полном вздохов и шипящих — словно действительно по-змеиному. Старик пытался что-то ответить, но из его слабого рта вырывались только никчёмные мяуканья.

Лука схватил его за руку и сдёрнул один из браслетов. Чем он выделялся от остальных, Тен-Тен так и не поняла: бусинки, схематичное изображение панциря, верёвочки. Ничего особенного.

Старик захрипел, глаза его закатились. Лука выпрямился и обернулся на Тен-Тен.

— Куда сейчас? — спросила она, делая ещё полшага назад от зловонной лужи.

Лука улыбнулся.

— Есть дела. Ты разберёшься с трупом?

«Труп» обещал стать таковым только минут через пять.

— Подниму бучу, буду кричать, что человеку плохо. Ещё и репутацию себе сделаю. Ничего сложного.

Он подошёл к ней непозволительно-близко; Тен-Тен пришлось задрать голову, чтобы посмотреть в его лицо, наполовину скрытое чешуёй. Лука был прохладным, как вода из горного ручья. Тен-Тен была путником, едва перешедшим зной пустыни.

Чтобы не положить руки ему на грудь, Тен-Тен завела их за спину. Лука, заметив это, ухмыльнулся — и облизал губы языком.

Он был раздвоенным.

Тен-Тен прикрыла глаза, когда Лука нагнулся к ней, и улыбнулась.

***

Натаниэль не считал себя гениальным художником. Ни в коем случае.

Он вообще не считал, что гениальность существует. Всё получалось только благодаря долгой работе, неудачам и затраченному времени. Популярности нет — есть лишь следствие твоей работы.

Поэтому неудачником Натаниэль себя тоже не считал. Да, сейчас его работы были наивными, по-детски неуклюжими и, возможно, интересными немногим. Но потом будет по-другому. Когда он найдёт способ самовыражения, который зацепит окружающих.

Он не был неудачником, ни в коем случае, но иногда с ним, — как и с другим абсолютно нормальным подростком, — происходили неудачные события.

В жизни Натаниэля эти события в основном были связаны с Хлоей Буржуа. Стервозная блондинка не то чтобы вознамерилась превратить его существования в нечто ужасное, вовсе нет. Просто она сама по себе была такой ядовитой, что отравляла всё вокруг.

Она издевалась над Натаном и его рисунками, комментировала их, смешивала его художество с грязью — и при этом была самой жестокой мотивацией для Куртцберга творить. Заливаясь слезами под одеялом после её злых слов, Натаниэль кусал запястья и клялся всем богам, что нарисует такую картину, от которой Хлоя потеряет дар речи.

Он сделает это, и все её злые слова обернутся против неё.

Но он никогда, ни в коем случае, не думал о том, чтобы убить Хлою! Она была его Немезидой{?}[Древнегреческая богиня возмездия и мести.], его дёгтем, его необходимым горьким лекарством; как мог он хотя бы помыслить о том, чтобы сделать ей плохо? Не было бы Хлои в его жизни — не было бы смысла стремиться к совершенству. Не было бы выставок его картин, на которых Хлоя морщила нос, не было бы первых денег от проданных полотен, не было бы ничего. Не было бы даже самого желания превозмогать собственные возможности и рисовать до кровавых мозолей.

Поэтому он никак не мог взять в толк, как же так вышло, что он-акума решил уничтожить его собственную музу.

Подробности собственной акуманизации он узнал от Кота Нуара: тот после Чудесного Исцеления затащил Натаниэля на крышу, где принялся расспрашивать об отношении к Хлое. Натан отвечал честно: он её терпеть не может, но жизни без неё не представляет. И что после коллежа он собирается звать её на каждую свою выставку, чтобы она морщила нос и говорила, что вокруг творится абсолютно нелепая безвкусица.

Кот слушал это молча. Когда Натан выговорился, Нуар склонил голову и, опасно щурясь, спросил:

— Тогда как так вышло, что ты её убил?

На это Натану было сказать нечего. Он не помнил ничего, что произошло под акумой, и не мог отвечать за свои-не свои действия. Нуар рассказал, в каком состоянии он нашёл Хлою в библиотеке после бойни с Натаном; рассказал он также и о том, что чуть не прибил Злолюстратора Катаклизмом. Остановился в последний момент, раскрошив страшной способностью не акуму, а заражённый предмет.

— Я не помню…

Кот на растерянность Куртцберга только поморщился.

— Зато Хлоя наверняка помнит. И вряд ли это приятные воспоминания.

Он спустил Натана с крыши и, не прощаясь, убежал. А художник ещё несколько часов бродил по улицам родного города, пытаясь осознать идею того, что он поневоле стал убийцей.

И что уничтожил он собственную музу.

Вечер смазалась в ночь, которая прошла кое-как. Невыспавшийся, растерянный Натаниэль едва добрался до коллежа. Голова его распухла от мыслей и неверия, но какой смысл Коту было врать?

Он убил её.

Тем сильнее был его шок, когда он увидел вполне живую и здоровую Хлою, сидящую на своём месте. Она пришла в класс первой, без Сабрины; Натан оказался вторым. Когда она подняла голову от мобильника и её ледяные голубые глаза захватили его в плен, Натан едва не потерял сознание.

Она была такой красивой! И живой. Живой и красивой, Господи, что ещё нужно ему было, чтобы почувствовать себя настоящим? Чтобы ощутить этот зуд в кончиках пальцев, когда хочется рисовать? Он бы изобразил ледники её глаз, мягкость волос, движения кошки и тихий голос. Она была сильфом, духом ветра, что внезапно сошёл к Натаниэлю, простому смертному. Нереальной и словно прозрачной.

Хлоя поднялась со своего места и подошла к нему. Натан отступил и упёрся спиной в дверь. Хлоя была близко, он чувствовал запах её шампуня и видел светлые точки в прозрачных радужках.

Она прекратила краситься как раньше, теперь её глаза едва оттенялись светло-голубым. Из-за этого они сияли, как два кусочка льда.

Да, он определённо нарисует лёд. Айсберг. Светлый, невероятно величественный, в окружении тёмной воды и беспокойного злого ветра, словно сияющий собственной голубизной изнутри. Он сделает это, и Хлоя…

Хлоя ударила рядом с его головой, и Натан вздрогнул. Он покосился на кулак, потом на девушку. Буржуа была немного ниже него, — не надела сегодня каблуки? — но впечатление силы, исходящее от неё, компенсировало разницу в росте.

— Знаешь, что я тебе сделаю за вчерашнее? — спросила Хлоя.

Натан мотнул головой. Наверное, она была в своём праве — всё-таки, хотя он ничего и не помнил, он её вроде как убил.

Хлоя ласково улыбнулась, и Натан резко захотел, чтобы вчерашнего дня не существовало.

— Я подарю тебе кое-что.

Она потянулась к поясу, и Натан зажмурился. Секундная возня, которую он чувствовал по колебаниям воздуха рядом. Меньше света.

— Ну что же ты, — ласково продолжила Хлоя. — Открой глаза.

Натан послушался — и чуть не вскрикнул. Прямо рядом с его левым глазом Хлоя держала кисточку. Она её не просто показывала ему, а угрожала: острый кончик был направлен точно в зрачок Куртцберга.

Ледяные глаза смотрели спокойно. Намерение было ясно.

Потом Хлоя ухмыльнулась, покрутила кисточку в пальцах и вложила её в руку Натаниэлю. Приблизившись к художнику слишком близко, чтобы это не было интимно, она привстала на цыпочки и прошептала ему прямо в ухо:

— Мой подарок, зло-художник, это обещание. Ещё раз ты акуманизируешься — и уже я убью тебя. Ты понимаешь?

— Но закон…

— Я — дочь мэра. Закон в этом городе определяю я.