— Я клянусь тебе, Пьер!.. — поспешно вымолвила бедная женщина.

— Не клянись, — прервал ее Пьер Мана, — вот кто мне ответит за тебя лучше, чем все твои клятвы.

И Милетта почувствовала холодное прикосновение острого кинжала, который презренный негодяй приставил к ее груди.

— Видишь ли, — сказал Пьер Мана, — что касается меня, то я не предаю, но тебе надо знать, что я и не позволяю это делать. Когда мы выйдем на улицу, издай один крик, произнеси одно слово, сделай один жест, которые меня не устроят, и тогда мой Убивец в ту же секунду выполнит свою работу. Об этом стоит подумать, не так ли? Так подумай же, советую тебе, и чтобы еще лучше доказать тебе, насколько я дорожу тем, что ты следуешь моим советам, я сейчас приму небольшую предосторожность — она не позволит тебе поддаться искушениям, каким ты, будучи женщиной, возможно, не сумеешь противостоять.

Пьер Мана потушил фонарь и положил его к себе в карман; затем он наложил тугую повязку на глаза своей жены, позаботившись подтянуть завязки чепчика таким образом, чтобы скрыть верхнюю часть ее лица; потом он схватил ее руку, зажал у себя под мышкой и крепко прижал к груди. И наконец, для большей уверенности, он сжал пальцы Милетты в своей руке.

— Теперь, — сказал он ей, — не бойся опереться на свою естественную и законную опору, моя дорогая подруга. Ах, черт побери! Я уверен, что издалека в ночных сумерках нас примут за жениха и невесту, без памяти влюбленных друг в друга.

Болтая так на ходу, Пьер Мана пошел вперед, и Милетта, почувствовав порыв свежего уличного воздуха, ударивший ей в лицо, поняла, что они вышли из прохода.

Она с облегчением вздохнула.

— Так-так, — сказал Пьер Мана, от чьего внимания ничто не ускользало, — вот и дыхание к нам возвращается; впрочем, оно нам понадобится, ведь нам надо сделать большой конец.

Так они продвигались вперед, и, хотя повязка на глазах бедной женщины не давала ей что-либо увидеть вокруг, она, тем не менее, поняла, что ее муж прибег к невероятным предосторожностям, чтобы пройти через город. Он ни за что не ступал на новую улицу, прежде чем обследовать ее внимательным взглядом, и остановки в пути были частыми; не раз бандит делал крутой поворот, возвращаясь назад, словно на дороге возникала какая-то непредвиденная опасность. Милетта же, начавшая тревожиться, не намерен ли Пьер Мана избавиться от нее, казалось, стала жертвой раздиравших ее мучительных опасений: как только он останавливался, она настораживалась и прислушивалась с тем глубоким беспокойством, с каким воин-индеец в своих лесах вслушивается в шаги приближающегося врага; но, то ли Пьер Мана лавировал с необычайной ловкостью, то ли в этот поздний час на улицах редко встречались прохожие, она напрасно прислушивалась: слышны были лишь звуки ее собственных шагов и шагов ее вожатого, гулко отдававшихся на плитах мостовой.

Вскоре они стали взбираться на крутой откос, на котором у них под ногами перекатывалась галька, в то время как глухой и монотонный шум морских ноли, бившихся о скалы, начал пробуждать внимание Милетты и указывать ей направление пути, которым она следовала: она возвращалась в Монредон.

Так они и продолжали идти. Внезапно, в ту минуту, когда свежий ветер с моря и шелест волн подсказали ей, что они достигли побережья, она почувствовала, как муж поднял ее на руки, вошел в воду, строго приказав ей не дотрагиваться до повязки на глазах, и сделал несколько шагов вперед, несмотря на сопротивление волн; уцепившись за лодку, тихо покачивавшуюся на швартове, он положил туда свою ношу, влез сам и расположился рядом с ней, затем перерезал канат и, взявшись за весла, отправился в открытое море. И только тогда он позволил Милетте приподнять платок, которым были завязаны ее глаза. Воспользовавшись этим разрешением, Милетта огляделась вокруг: она и Пьер Мана были совсем одни в лодке, затерянные среди бескрайнего моря в беспредельной тьме. Каторжник хранил молчание и с нетерпением налегал на весла. Милетта поняла, что он спешил удалиться от берега, который, впрочем, был от них уже слишком далеко, чтобы звук человеческого голоса мог перекрыть шум волн и достичь побережья; со стороны открытого моря она не заметила ничего, кроме огней маяка Планье, гигантской звездой то вспыхивавшего, то гаснувшего на черном занавесе — небе, слившемся с горизонтом.

Несколько мгновений спустя Пьер Мана убрал весла, расчехлил рей, вокруг которого был намотан парус, и распустил полотнище по ветру; однако тот дул с юго-востока, и такое его направление никак не ускоряло их ход. И, только меняя галсы, лодка могла подойти к Монредону, на который каторжник взял курс. Добрых два часа он потратил таким образом на лавирование и, лишь когда лодка поравнялась с Прадо, свернул парус и вновь налег на весла.

Вдали уже показались пики Маршья-Вер. По мере приближения лодки к берегу Милетта, как если бы она догадывалась, что они движутся к неизвестности, ощутила учащенное биение своего сердца; временами удары его были столь частыми и сильными, что казалось, будто оно вот-вот вырвется из груди. Вплоть до этого времени Пьер Мана сохранял молчание, но при виде цели, на которой сосредоточивались его преступные мысли, он вновь обрел свою обычную насмешливую словоохотливость.

— Черт побери! — воскликнул он. — Ты не можешь не сказать, Милетта, что у тебя лучший во всем Провансе муж. Посмотри-ка, я не только привел тебя за город, но еще и ставлю пол угрозу спои дела и теряю час и пути, чтобы доставить тебе удовольствие морской прогулкой. И теперь, — добавил он, высаживаясь на берег, — ты отлично понимаешь, я надеюсь, что такая обходительность должна быть вознаграждена.

— Пьер, — ответила Милетта, — если только после всего, что ты потребуешь от меня, наступит освобождение нашего бедного сына, я сделаю все, что тебе будет приятно.

— Ну что ж, в добрый час, коли так сказано.

И взяв жену за руку, Пьер Мана направился к деревенскому домику, черные очертания которого выделялись во мраке даже на фоне темной ночи.

Подойдя к домику, Милетта, словно к ней только сейчас вернулась память, стала проворно рыться у себя в кармане и, наконец, издала удивленный возглас.

— В чем дело? — спросил Пьер Мана.

— Дело в том, что я потеряла ключи от дома.

— К счастью, именно я их нашел, — сказал бандит, позвякивая небольшой связкой ключей, собранных им на одну веревочку.

И с первой же попытки Пьер Мана с ловкостью, наглядно доказывавшей его опытность в делах подобного рода, без труда подобрал ключ к двери, выходившей в сад.

Она отворилась, слегка поскрипывая (г-н Кумб был слишком бережливым, чтобы использовать оливковое масло для смазывания дверных петель).

— Теперь, — сказала Милетта, дотронувшись до руки Пьера Мана, — позволь мне войти сюда одной.

— Как это одной?

— Да, я принесу тебе то, что пообещала.

— Ах, черт возьми! Хорошенькое дело! Наручники, вот что ты мне принесешь, да? И потом, по пути сюда множество разных мыслей пришло мне в голову: как говорится, ночь — хорошая советчица.

Бедная женщина затрепетала от страха.

— И какие же мысли пришли тебе на ум? — спросила она. — Я полагала, что между нами все решено.

— Сколько уже лет ты живешь вместе с господином Кумбом?

— Примерно лет восемнадцать-девятнадцать, — ответила Милетта, потупив взор.

— Тогда у тебя должна быть славная кубышка.

— То есть, как это — кубышка?

— Вот так, я тебя знаю, ты женщина бережливая, и за твою работу, каким бы скрягой ни был этот старый мерзавец, он должен был платить тебе, самое малое, около двух сотен франком it год; и если считать по двести франком в год, то имеете с процентами это составит около десяти или двенадцати тысяч франком — ясно? Итак, поскольку я являюсь главой общего имущества супругом, именно мне принадлежит право распоряжаться этими деньгами. Так где эти десять или двенадцать тысяч франков?

— Но, несчастный ты человек, — отметила Милетта, — я никогда и не думала что-либо просить у господина Кумба, так же как и он никогда не думал о том, чтобы давать мне что-нибудь. Я старательно блюла интересы дома, он оде мал и кормил меня; он одевал и кормил Мариуса. Кроме того, он взял на себя расходы по его образованию.