В тот же вечер безымянный самоубийца очнулся и заговорил с ней. Он оказался ее однокашником, вернувшимся с войны. Мало того, что он неудачно вешался, так еще получил ужасные, уродующие лицо, раны.

   Бедняга приподнялся с койки и, оглядев беленую известкой палату, спросил - Как я здесь очутился? Я умер?

  - Если б вы умерли, то не попали б в Кульпарикив.

  - Дом скорби.... Все понятно - мрачно произнес оживший. - И вы, панночка, тоже сумасшедшая?

  - Доктор разрешил мне присматривать за больными вместе с сестричками. Выдал сестринский фартук, но ношу его на больничную хламиду, и нет убора с алым крестом. Вместо него - серая косынка. Ем и сплю я вместе с помешанными, а не с персоналом. Но, надеюсь, скоро меня отпустят.

  - Вряд ли - нахмурился безымянный. - Отсюда отпускают только на погост.

  - Неправда! Один освободился еще при прежнем докторе. Он недавно приходил, гостиницы приносил.

  - Значит, он был не чокнутый, а притворялся.

  - Давайте я веревку с шеи срежу, раз вы больше не лежите пластом - предложила Василина. - Помоетесь, побреетесь.

  Он гордо отказался и отвернулся.

  ..... В Лемберг, к своей пастве, возвращался из российской ссылки митрополит граф Шептицкий.

  - А вы уверены, что эти ваши частные детективы не засунут свои носы туда, куда их явно совать не следует? - спросил он своего собеседника.

  - Уверен - отвечал ему маленький человек с изящной лысой черепной коробкой. Она у него была словно дорогая шкатулка слоновой кости.

  - Они публика сторонняя. Один поляк-католик, ни в чем не разбирается. А второй вообще неместный - продолжил маленький.

  - Он не галичанин?

  - Нисколько. Наполовину немец, кажется. Вольнослушатель в университете.

  - Но они точно найдут московского "крота"?

  - Найдут. От суда ему не деться.

  Конфиденциальная беседа заканчивалась. Маленький человечек, копилка митрополитских секретов, замолчал.

  - И все-таки не подпускайте этих двух слишком близко. Береженого Бог бережет - приказал Шептицкий.

  ...... 1917 год бросил многих студентов, слушателей и даже профессоров Львовского университета в политику, как кухарка слепых котят в помойное ведро. Кого-то утопил, кого-то вынес на пьедестал, но ненадолго. Среди этих сомнительных счастливчиков затесались российские политэмигранты. Мне было жаль их. Они жили мучительно, скучно, серо, вращаясь в своем кругу, как в склянке сколопендр, ежечасно высовывая жала. Возвращаться домой смертельно опасно, уехать дальше в Европу не на что. Кормились они тем, что, выдавая себя за опасных революционеров, добивались от австрийских властей крохотных пособий "на борьбу с самодержавием".

  Революцию они "ждали" профессионально, как евреи Мессию, но никто не верил, что дождутся.

  Пока они питались ее призраком, думая, будто его хватит на их век, а потом - потом уже неважно. Многие втайне даже не хотели эту революцию. О том, что же произойдет, если трон Романовых рухнет, эмигранты говорить стеснялись. Или ставили на этот случай диковинные условия своего возвращения. Вынося из каморки ночной горшок, они бубнили, что согласятся на пост не меньше министерского или готовы диктаторствовать самовластно. Министерские портфели тоже выбирали придирчиво - почему-то все хотели брать народное просвещение, финансы и международную политику. Наглецы! При таком апломбе редко кто из них мог честно сказать, что прослушал полный университетский курс - обычно их выгоняли из 7 класса провинциальной гимназии. А некоторых даже из 5-го.

  Житье невеселое. И вдруг, как назло, неожиданно наступило 25 февраля 1917 года, произошла революция, царь отрекся. Не знаю, как остальные в своих Парижах и Женевах, а наши львовские россияне- эмигранты приуныли. Но ведь все складывалось отлично! Теперь им не грозил арест - Временное правительство объявило большую политическую амнистию. Можно было с головой окунуться в свое любимое занятие - политику, готовиться к выборам в Учредительное собрание. Но эмигранты уезжали неохотно и не сразу. Выжидали, проверяли, точно ли им ничего будет или они все еще преступники. Они стояли на перроне, били зонтиком по блестящим рельсам. На котелки их старательно гадили жирные вокзальные голуби.

  Несколько самых отчаянных эмигрантов решили никуда не уезжать. Например, Ксеня, некрасивая девица анархо-социалистических воззрений. Отец ее служил в министерстве внутренних дел. Однажды прочел статью о нем, Ксеня равнодушно бросила - а, вы не знаете, это мой папа..... Из этих слов непонятно, осуждает она его или нежно хвалит. Сама она носила коричневое платье без оборок, коротко стриглась, еще любила рассказывать о себе небылицы. Ксеня выдумывала вдохновенно: то она - пианистка, переигравшая руку, выходит на сцену и не в силах, увы, даже приподнять крышку рояля. То она прогрессивная девушка, рвется на акушерские курсы, героически спасает мещанку, умирающую в родильной горячке. Это было забавно слушать, провожая ее темными улицами с университетских вечеров. Говорили, будто Ксения дала пощечину полтавскому полицмейстеру, посмевшему облапить ее при обыске.

  Ей нельзя было оставаться в Лемберге без паспорта. Границу Ксеня перешла нелегально. Когда об этом спрашивали, отмахивалась:

  - Да что там, захотела и перешла. Крестьянские дети тропу подсказали за полтинник. А паспорт мой у папы в секретере лежит.

  Здесь Ксения сошлась со своим земляком, бывшим фельдшером. У них был, как тогда модно было, "гражданский брак" без колец и аналоя. Завелся малыш. Молодых строгая хозяйка попросила с квартиры вон. Они постоянно переезжали. Как-то встретил ее самозваного мужа возле Подзамче. Он толкал коляску и ругал покойного Франца-Иосифа - молочные закрылись.

  - Я достану - успокоил его. - Знаю одну торговку краденым, она держит корову у самой станции. Вредная баба, но ребенку не даст пропасть.