Он попытался претворить в жизнь известный рецепт медиков и философов всех времен: побеждать тревогу духа изнурением тела. Распорядившись подать самую быструю из своих лошадей, он вскочил на нее и помчался, бросив поводья или подумав, что бросил их, и через четверть часа лошадь и всадник очутились в Сен-Клу, куда при выезде из особняка г-н де Конде не имел ни малейшего намерения следовать.

Он направил свою лошадь в противоположную сторону. Но не прошло и часа, как он оказался на том же месте: замок Сен-Клу превратился для него в магнитную гору мореплавателей из «Тысячи и одной ночи», куда непрестанно возвращались корабли, несмотря на бесплодные усилия удалиться от нее.

Средство философов и медиков, безошибочно действующее на всех, было бесполезным для принца де Конде — так, во всяком случае, могло показаться. Да, он пытался весь этот день, вплоть до самого вечера, изнурять тело, но все равно с самого утра испытывал томление духа.

И как только день стал клониться к закату, он вернулся к себе, разбитый, унылый, изнывающий от страсти.

Камердинер подал ему три письма, судя по почерку — от первых дам двора: он их даже не распечатал. Камердинер же сообщил ему, что некий молодой человек уже шесть раз в течение дня заходил, заявляя, будто у него имеются чрезвычайно важные сведения, предназначенные лично для принца, и каждый раз, несмотря на все настояния, отказываясь назвать свое имя, а принц обратил внимание на эту новость не более чем если бы ему сказали: «Монсеньер, хорошая погода» или «Монсеньер, идет дождь».

Он поднялся в спальню и машинально открыл книгу. Но какая книга способна притупить боль от укуса этой змеи, грызущей сердце?

Он бросился на постель; но как плохо он ни спал прошлой ночью, как ни утомился от дневной скачки, он тщетно призывал себе на помощь друга, называемого сном и, подобно прочим друзьям, неразлучного с нами в дни счастья и исчезающего тогда, когда он особенно нужен, то есть в дни невзгод.

Настал долгожданный час; колокол на башне прозвенел двенадцать раз; проследовала стража, крича:

— Полночь!

Принц набросил на себя плащ, пристегнул шпагу, подвесил к поясу кинжал и вышел.

Нет необходимости спрашивать, куда он направился.

В десять минут первого он был у ворот Лувра.

У часового уже было соответствующее распоряжение, так что принцу достаточно было назвать себя, и он вошел.

В коридоре, куда выходила дверь, ведущая в зал Метаморфоз, прогуливался человек.

Конде на миг заколебался. Этот человек был обращен к нему спиной, однако, услышав шаги принца, он повернулся, и наш влюбленный узнал поджидающего его Дандело.

— Ну вот, — сказал он, — как я и обещал, готов оказать вам помощь против какого угодно любовника или мужа, если они преградят вам дорогу.

Конде лихорадочно сжал руку друга.

— Благодарю! — произнес он. — Но, насколько я знаю, мне нечего опасаться: любят-то не меня.

— Но тогда, — спросил Дандело, — какого дьявола вы пришли сюда?

— Чтобы поглядеть на того, кто любим… Но тихо! Кто-то идет.

— Где? Я никого не вижу.

— Зато я слышу шаги.

— Черт побери! — воскликнул Дандело. — Ну и тонкий слух у ревнивцев! Конде оттащил друга в нишу стены, и оттуда они заметили фигуру, похожую на тень: приблизившись к дверям зала Метаморфоз, она замерла на мгновение, прислушалась, осмотрелась и, ничего не услышав, ничего не увидев, толкнула дверь и вошла в зал.

— Это вовсе не мадемуазель де Сент-Андре! — пробормотал принц. — Она выше Шарлотты на целую голову!

— Так, значит, вы ждете именно мадемуазель де Сент-Андре? — спросил Дандело.

— Да нет, не жду; я ее подстерегаю.

— Но почему именно мадемуазель де Сент-Андре?..

— Тихо!

— Тем не менее…

— Берите, мой дорогой Дандело, успокойте вашу совесть и прочтите эту записку; только берегите ее как зеницу ока; почитайте на досуге, и если, против ожидания, я сегодня вечером не обнаружу того, ради кого пришел, постарайтесь по почерку найти того, чьей рукой она написана.

— Я могу передать эту записку брату?

— Он ее уже прочел: разве у меня есть от него секреты?.. Ах! Я бы все отдал, чтобы узнать, кто написал ее.

— Завтра я вам верну ее.

— Нет, пусть она побудет у вас. Можете оставить ее у брата; не исключено, что я и сам смогу кое-что вам рассказать… Да, смотрите, это та же самая женщина, которая сейчас заходила в зал…

Тень в это время вышла и на сей раз направилась туда, где находились два друга; к счастью, этот коридор, возможно преднамеренно, было плохо освещен, а угол, где они спрятались, находился в стороне, и там было темно.

Но когда эта тень быстрым шагом проследовала мимо, несмотря на мрак, было легко понять, что дорога ей знакома.

И как только она миновала обоих друзей, г-н де Конде вцепился в руку Дандело.

— Лану! — пробормотал он.

Лану была одной из фрейлин Екатерины Медичи; поговаривали, что из всех фрейлин королева-мать больше всего доверяла ей и больше всех ее любила.

Зачем она сюда приходила, если не для устройства свидания, о котором шла речь в записке?

Более того, она не закрыла за собой дверь, но оставила ее приоткрытой: значит, она вернется.

Нельзя было терять ни мгновения, ибо, вернувшись, она могла затворить дверь за собой.

Все эти мысли молнией пронеслись в голове у принца; он еще раз пожал руку Дандело и бросился в направлении зала Метаморфоз.

Дандело попытался его удержать, но Конде был уже далеко.

Как принц и предполагал, дверь поддалась от самого слабого нажима, и он очутился в комнате.

Этот зал, один из самых красивых в Лувре, еще до того, как Карл IX начал сооружение малой галереи, получил свое имя от мифологических сюжетов, изображенных на гобеленах.

Это были легенды о Персее и Андромеде, о Медузе, о боге Пане, об Аполлоне, о Дафне, и на всех этих картинах игла неоднократно одерживала победу в состязании с кистью.

Но самое пристальное к себе внимание привлекало, как рассказывает один из историков, изображение Юпитера и Данаи.

Даная была вышита столь изящно и умело, что на ее лице явственно отражалось чувственное наслаждение, проистекавшее из ощущения, созерцания и восприятия ниспадающего золотого дождя.

И она, как царица всех гобеленов, была освещена серебряной лампой, кованой, а не литой, причем, как уверяли, ее изготовил лично Бенвенуто Челлини. И действительно, кто еще, кроме флорентийского чеканщика, мог прославить себя тем, что из одного куска серебра им была изготовлена цветочная ваза с вырывающимся ярким цветком, то есть пламенем?

Это изображение Данаи занимало целую стену алькова, и лампа, освещавшая бессмертную Данаю, созданную художником, одновременно предназначалась для того, чтобы освещать всех Данай, живых и смертных, ожидавших в этой постели под гобеленом золотой дождь Юпитеров этого земного Олимпа — Лувра.

Принц огляделся вокруг, приподнял занавеси и портьеры, чтобы убедиться, что он тут один, и после тщательной проверки перешагнул через балюстр и, улегшись на ковер, скользнул под кровать.

Для тех из наших читателей, кто незнаком с меблировкой XVI века, поясним, что такое балюстр.

Балюстром называлось ограждение, сделанное из невысоких столбиков, рядами окружавших постель, чтобы прикрывать альковы (теперь можно увидеть это на хорах церквей и часовен или в спальне Людовика XIV в Версале).

Изобразив сцену, в которой г-н де Конде перешагнул балюстр, причем так же быстро, как об этом рассказано, мы рассчитывали, что читатель удовольствуется этим и можно будет прекратить дальнейшие наблюдения; но, подумав, предпочли, вместо того чтобы уклониться от повествования, храбро ринуться вперед.

Улегшись на ковер, как об этом уже говорилось, принц скользнул под кровать.

Без сомнения, это была весьма смехотворная позиция, недостойная принца, особенно если этого принца зовут де Конде. Но что вы хотите, это не моя вина, если принц де Конде, молодой, красивый, любвеобильный, но столь ревнивый, попал в смешное положение, и уж раз я обнаружил этот факт в исторических материалах, касающихся его лично, мне незачем быть более щепетильным, чем историку.