Осуждает, подумала она, ну не то чтобы осуждает, но как бы считает, что дело важнее. Дело для него – большое, а все остальное – маленькое. И что самое обидное, он по-своему прав.

Она покачала головой и положила трубку на рычаг:

– Мне, Вася, домой надо. Очень.

– Ну, дык, Лена Сергеевна, – сказал Вася, и Петрищенко поморщилась. – К Лещинскому все равно ведь надо. А вы мне дайте ключи, что ли.

– Я… у меня мама лежачая.

– Да знаю я. Я, если что, «скорую» вызову. А если ничего, просто посижу. Что я, с лежачими не сидел? Я вам из дому позвоню, хотите? Через полчаса, идет?

Она торопливо порылась в сумочке и достала из кошелька скомканную трешку:

– Ты машину возьми, Вася. Довженко, восемь, квартира двадцать пять.

– Да знаю я.

Петрищенко поглядела в обтянутую штормовкой спину и потерла переносицу. Вася знал о ней гораздо больше, чем она ему говорила и чем говорила вообще. Это было неприятно, особенно потому, что не соответствовало образу Васи, который сложился у нее в голове, отчего картина мира, и так не слишком устойчивая, начинала размываться и дрожать. Иногда ей казалось, что все вокруг какое-то ненастоящее.

Ну не может быть, что ее вот-вот уволят или даже посадят. Это какая-то ошибка.

Леве она звонила редко, но номер помнила.

После нескольких долгих гудков взяла трубку Римма:

– А его нет.

Она что-то жевала. Ужинает, наверное, подумала Петрищенко, которой вдруг остро захотелось есть.

– А кто его спрашивает?

– По работе, – сказала Петрищенко.

– А именно?

Не твое дело, стерва, чуть не сказала она, но примирительно произнесла:

– Это из СЭС-два, из пароходства. Скажите, я позвоню позже…

– Только не позже десяти, пожалуйста, – недовольно сказала Римма, и Петрищенко услышала в трубке гулкое глотательное движение.

– Но это…

– После десяти мы отключаем телефон!

– Хорошо, – сказала Петрищенко, чувствуя, как от бессильной ярости на шее натянулась кожа, – я постараюсь до.

– Вот не надо на меня орать, Вилен Владимирович. Вот не надо орать. Я вам еще вчера говорила, это ЧП.

– Правильно. – Лещинский затряс красными щеками. – У вас с самого начала были пораженческие настроения. И вот! Вот! Вот результат!

– У нас своя специфика.

– Не знаю я вашу проклятую специфику и знать не хочу! Вы должны были обнюхать весь порт, на брюхе его пропахать… Выследить тварь!

– Как? С кем? Я вас когда еще просила о ставке! А вы мне кого подсунули? Белкину?

– Вам страна зарплату платит!

– Так страна же, а не вы лично! – Она тоже орала, исказив лицо и упершись руками в столешницу красного лака. – Ничего в нашей работе не понимаете, вечно лезете с какими-то инструкциями, а когда что-то позарез нужно, от вас не допросишься. Мне люди нужны!

– Ну где я вам возьму людей? Осень, самая горячая пора. Везде, во всех портах план горит! Пупки люди рвут. А вы тут мракобесие развели!

– А где хотите, там и берите.

– Под суд пойдете. – Лещинский прикрыл глаза и, как подозревала Петрищенко, считал про себя до десяти. Потом извлек из кармана пиджака трубочку с валидолом, кинул таблетку в рот и начал громко причмокивать. Глаза у него оставались закрыты, рука с растопыренными пальцами массировала левую сторону груди.

На жалость бьет, подумала она.

– На меня хотите свалить? – завизжала она, остро презирая себя. – Не получится. Где моя докладная? Я вам подавала докладную. Там все зафиксировано.

– Ушла ваша докладная! Нет вашей докладной!

– У меня есть копия.

– Вот и подотрись своей копией.

Они застыли, тяжело дыша и исподлобья глядя друг на друга.

– Ты, Елена Сергеевна, развела тут средневековье какое-то, – сказал, успокаиваясь, Лещинский. – Работать надо тщательней, тогда все будет. А ты позволяешь себе политинформацию пропускать. Сама не ходишь и этого своего выгораживаешь. И овощебазу…

– Вы идиот, – с удовольствием сказала она.

– Хамишь, Елена Сергеевна. – Он горько покачал головой. – А за тебя так просил Маркин.

– И Маркин – идиот.

Она почувствовала странное облегчение. Как иногда приятно высказаться! Но Лещинский только слабо махнул рукой, указывая на дверь, плюхнулся на стул и закрыл глаза. А вдруг ему правда плохо? Сколько вообще ему лет?

– Я вам навстречу, – сказал он, не открывая глаз, – и вы мне навстречу. Работайте, ладно?

Надо будет в гастроном по дороге заскочить, вот что. Вася перманентно голодный, а он там с мамой сидит. А дома шаром покати, Лялька худеет, перестала еду покупать. Вообще. Чтобы не соблазняться. Она натянула пальто, в который раз отмечая про себя, что надо пришить вешалку. Пальто сидело как-то слишком плотно, может, ей тоже неплохо бы похудеть.

Она вышла, и сумерки облепили ее, как сырое полотенце.

Оттенок у них был странный, розовато-лиловый.

Якорь на клумбе был покрыт испариной, а на чугунной крышке люка сидели и грелись, прижавшись друг к другу, три одинаковые полосатые кошки с белыми лапками.

По пути в гастроном к ней привязался человек в перчатках без пальцев. Он выступил из густой тени и взял ее за рукав.

– Мы заявляли, что Венера не пройдет транзитом по Солнцу, и она не прошла, – сказал он. Пахло от него сырыми тряпками.

– Да, да, – послушно ответила Петрищенко.

– Она прошла только половину пути. Причем не по диаметру, а по хорде.

– Понятное дело, – согласилась Петрищенко.

Мимо прошла женщина с кошелкой. Из кошелки торчал сырой рыбий хвост. Милиционера позвать, что ли?

– Говорю вам, она не проходила мимо Солнца по своей обычной орбите. Вы спросите, откуда мы знаем? А я вам отвечу на это: мы и другие подталкивали ее туда, в это положение, несмотря на ее нежелание, и делали это как следует, чтобы она была видна с Земли.

– Послушайте, – не выдержала Петрищенко, – мне надо идти. Я тороплюсь.

– Но зачем? – настаивал человек, кривя брови. – Затем, что мы хотели, чтобы публика ее увидела, хотели, чтобы наблюдение других аномалий вокруг Солнца вызвало гул среди любителей. Как и Луна, сошедшая со своей обычной орбиты!

Петрищенко выдернула руку и, порывшись в сумке, которую держала, плотно прижав локтями к телу, достала еще одну смятую трешку и сунула в середину перчаточной ладони. Ладонь сомкнулась.

– Мы, любители, видим вещи, которые недоступны профессионалам, – сказал человек, – ни один астроном не признается вам в надвигающейся катастрофе.

– Я верю, – сказала Петрищенко. – Как вас зовут?

– Фима, – шепотом сказал человек, оглядевшись и приложив палец к губам…

– Это вам на новый телескоп. Ну, еще подкопите…

Фима вдруг подмигнул ей, как ей показалось, совершенно похабным образом, вновь отпрыгнул к лысому стволу близлежащего платана и скрылся за ним. Петрищенко видела, как он стоит там, вытянув тощую шею и высматривая очередного прохожего, чуть дальше того места, где освещенная витрина гастронома отбрасывала квадратный свет на мокрый асфальт.

У гастронома толпился народ.

Внутри тоже. Очередь змеилась и раздваивалась, и непонятно было, кто к какому прилавку стоит.

Она заняла в хлебный, молочный и сразу в кассу, но очередь в хлебный продвигалась быстро и подошла раньше, чем подошла очередь в кассу. Пришлось занять еще раз. Она выбила песочное печенье и нарезной, но, когда пробилась к прилавку, оказалось, что песочное закончилось, а батон то ли надкушен, то ли вообще погрызен. Она попросила поменять, продавщица отказалась, тогда она начала вытаскивать из сумки удостоверение СЭС, но тут из очереди на нее стали кричать: «Женщина, не задерживайте!» На полке рядом с хлебом спала большая толстая кошка. Она опять пошла в кассу с чеком, чтобы забрать обратно деньги за печенье, но пропускать ее отказались, толпа напирала, тут подошла очередь в молочный и колбасный, продавщица кинула на весы палку докторской и протянула ей клочок серой бумаги, на которой была шариковой ручкой неразборчиво выведена цена.