— Это внимание естественно по отношению к старым знакомым, и я мог бы пожаловаться на то, что оно не взаимно.

— В самом деле, сударь, мне кажется, что я вас где-то видел, однако мои воспоминания очень смутны. Будьте так добры, помогите им.

— Если так, господин граф, то, видно, у вас память действительно слаба, потому что в эти полгода мы с вами встречались трижды.

— Рискуя снова подвергнуться упреку, должен признаться, сударь, что для меня пока ничего не прояснилось. Соблаговолите, прошу вас, уточнить, когда и где это было, напомнить мне, при каких обстоятельствах я имел честь в первый раз встретиться с вами?

— В первый раз, господин граф, я имел честь встретить вас на морском берегу, в Пор-Луи. Вы хотели получить сведения о неком фрегате, и мне посчастливилось вам их предоставить. Помнится даже, я сопровождал вас на борт фрегата. Я был тогда в форме лейтенанта королевского флота, а вы — в мундире мушкетера.

— Да, точно, сударь, я даже помню, как отбыл с корабля, не поблагодарив вас за услугу, что вы мне оказали.

— Ошибаетесь, господин граф, вы меня поблагодарили, но уже при втором нашем свидании.

— Где ж это?

— На том же корабле, куда я вас доставил, в каюте. Теперь на мне была форма капитана судна: синий мундир, красный камзол, красные юолоты, серые чулки, треуголка, букли. Правда, капитан показался лет на тридцать постарше лейтенанта… я не случайно так быстро состарился, ибо вы, вероятно, не решились бы вверить молодому человеку важную тайну, которую мне тогда сообщили.

— То, что вы мне напомнили, невероятно, сударь; но теперь мне кажется, что это точно правда. Да, да, я помню: вы… то есть старый капитан стоял в тени, и глаза его блестели точно так же, как теперь ваши. Я их не забыл! Но это, вы говорите, был предпоследний раз, когда я имел честь вас видеть. Прошу вас, сударь, помогите еще раз моим воспоминаниям — я не припомню последней встречи.

— В последний раз мы с вами встретились, господин граф, неделю назад в Париже… на фехтовальном состязании у Сен-Жоржа, на улице Шантерен. Вы, может быть, вспомните английского джентльмена в красном сюртуке, облегающих панталонах и с яркими рыжими волосами, которые и под пудрой были рыжими, помните? Я даже имел честь сразиться с вами, господин граф, мне повезло, и я кольнул вас трижды, а вы не коснулись меня ни разу. В этот раз меня звали Джонсом.

— Странное дело! Совсем другой человек, а взгляд тот же самый.

— Богу угодно, — ответил Поль, — чтобы взгляд был тем единственным, чего нельзя изменить; вот почему он вложил в каждый взгляд искорку своего огня. Так вот, этим лейтенантом, этим капитаном, этим англичанином был я.

— А сегодня кто же вы, сударь, позвольте спросить? Согласитесь, этот вопрос совсем не лишний, когда имеешь дело с человеком, способным так великолепно входить в роль.

— Сегодня, господин граф, как вы изволите видеть, я не имею никакой причины кого-то изображать и явился к вам в простом костюме, без затей, в каком молодые сеньоры обычно ездят в гости к деревенским соседям. Сегодня я могу быть кем вам будет угодно: французом, англичанином, испанцем, даже американцем. На каком из этих языков вы хотите продолжать нашу беседу?

— Хотя некоторые из них мне так же знакомы, как и вам, сударь, я предпочитаю французский: он позволяет объясниться кратко и сжато.

— Как вам угодно, господин граф, — с выражением глубокой грусти ответил Поль. — Я тоже люблю французский язык больше всякого другого, ибо родился на французской земле и солнце Франции было первой радостью для моего взгляда; хотя потом я нередко видел более плодородные земли и более яркое солнце, для меня навсегда существуют одна земля и одно солнце: солнце и земля Франции.

— Ваш национальный энтузиазм, — с иронией прервал его Эмманюель, — заставляет вас, сударь, забыть о деле, которому я обязан честью вашего визита.

— Ваша правда, господин граф, перейду к делу. С полгода назад, гуляя в Пор-Луи по берегу, вы заметили во внешней гавани фрегат с узким корпусом, высокими тонкими мачтами и сказали себе: «Видно, у капитана этого судна есть свои причины иметь так много парусов и так мало дерева». Поэтому вам пришло в голову, что я какой-нибудь флибустьер, то есть пират, корсар, как там еще?

— А неужели это не так?

— Я уже не раз, сударь, выражал восхищение вашей сметливостью и остротой взгляда, сразу проникающего в суть людей и вещей, — сказал Поль с легкой иронией.

— Довольно комплиментов, сударь, поговорим о деле.

— Итак, составив это мнение, вы попросили какого-то лейтенанта отвезти вас на фрегат, где в каюте познакомились с неким капитаном. У вас было предписание морского министра, которое любому капитану дальнего плавания, чье судно под французским флагом идет в Мексиканский залив, вменяло в обязанность отвезти по вашему требованию в Кайенну некоего Люзиньяна, виновного в государственном преступлении.

— Все это правда.

— Я подчинился этому приказу. Я не знал тогда, что вся вина этого важного преступника состояла в том, что он был любовником вашей сестры.

— Сударь!.. — прервал его Эмманюель, вскочив со стула.

— Какие у вас прекрасные пистолеты, граф, — небрежно продолжал Поль, рассматривая оружие, брошенное графом д’Оре на стол, когда он вошел в комнату.

— И они заряжены, сударь, — проговорил Эмманюель с выражением, которого нельзя было не понять.

— А надежны они? — спросил Поль с притворным равнодушием.

— Вы хоть сейчас можете их опробовать, сударь, если вам будет угодно выйти со мною в парк, — ответил Эмманюель.

— Не стоит выходить отсюда, господин граф, — ответил Поль, делая вид, что он не почувствовал вызова в словах Эмманюеля. — Вот хорошая цель и на порядочном расстоянии.

С этими словами капитан взял пистолет, взвел курок и направил ствол его через открытое окно к верхушке небольшого дерева. На верхней ветке сидел и весело, пронзительно пел щегол; раздался выстрел, и бедная птица, разорванная пополам, упала на землю. Поль спокойно положил пистолет на стол.

— Вы правы, господин граф, ваши пистолеты хороши, — сказал он. — И я советую вам не расставаться с ними.

— Должен выразить вам свое восхищение, — воскликнул Эмманюель, — у вас твердая рука!

— Немудрено, граф, — произнес Поль с обычным своим меланхолическим видом. — В долгие штили, когда ни одно дуновение ветра не пробегает по Божьему зеркалу, называемому океаном, мы, моряки, вынуждены искать развлечений, которых у вас на суше так много. Тогда мы упражняем нашу меткость, стреляем по чайкам, лениво покачивающимся на воде; по морским рыболовам, бросающимся с неба, чтобы схватить неосторожно поднявшуюся к поверхности рыбу; по ласточкам — они, утомившись от долгого пути, садятся отдыхать на реи. Вот, господин граф, каким образом приобретается ловкость в искусстве, что кажется вам совершенно непонятным у человека нашей профессии.

— Продолжайте, сударь, но только, если можно, вернемся к предмету нашего разговора.

— Люзиньян оказался храбрым и честным молодым человеком. Он рассказал мне свою историю, и я узнал, что он был сыном близкого друга вашего отца; что, оставшись после его смерти без денег и круглым сиротой, был взят к вам в дом за год или два до того, как по какой-то таинственной причине маркиз лишился рассудка; что он воспитывался вместе с вами и с самого начала вы возненавидели его, а сестра ваша полюбила. Он рассказал, как вместе с Маргаритой они росли в уединении и замечали свое одиночество только тогда, когда не были вместе; от него я узнал о всех подробностях их юношеской любви и о том, как Маргарита однажды повторила ему слова юной девушки из Вероны: «Я буду принадлежать тебе или могиле».

— И она слишком хорошо сдержала свое слово!

— Да, не правда ли? И вы, добродетельные люди, называете позором и бесчестьем чувство молоденькой девушки, по своей чистоте и невинности не сумевшей устоять против природного влечения и любви! Ваша мать, постоянно ухаживающая за больным мужем, не могла наблюдать за дочерью (я знаю не только о слабостях вашей сестры, сударь, но и о добродетелях вашей матери; это суровая женщина, более суровая, чем следовало бы, ведь ее единственное преимущество перед другими — то, что она никогда не ошибалась); итак, ваша мать однажды ночью услышала приглушенные стоны. Она вошла в спальню вашей сестры, подошла, бледная и безмолвная, к ее постели, бесстрастно вырвала у нее из рук только что родившегося младенца и ушла с ним, не произнеся ни единого упрека дочери, лишь сильнее побледнев и крепче сжав губы. Бедная Маргарита не издала ни одной жалобы, ни одного крика: увидев мать, она лишилась чувств. Так ли все было, господин граф? Верны ли мои сведения об этой страшной истории?