На этот раз ветер был попутный, и менее чем через три часа мы очутились в устье Дива. Приехав туда, я приказал своим матросам лечь в дрейф до тех пор, пока не наступит ночь; потом, когда стало достаточно темно, направился к берегу и причалил.

Затем я отдал своим людям последние наставления: ожидать меня в расщелине скалы, спать поочередно и быть готовыми отправиться по первому моему сигналу; если я не возвращусь к утру, ехать в Трувиль и вручить мэру запечатанный конверт. Это было письмо с изложением подробностей предпринятой мной поездки и сведения, при помощи которых можно было найти меня, живого или мертвого. Приняв эту меру предосторожности, я повесил через плечо ружье, взял лом, факел, огниво, чтобы в случае необходимости можно было высечь огонь, и попытался отыскать ту же самую дорогу, по которой шел прошлой ночью.

Вскоре я нашел ее, взобрался на гору и в свете первых лучей всходившей луны увидел развалины старинного аббатства; как и накануне, миновав паперть, я очутился в часовне.

И на этот раз мое сердце сильно билось, но скорее от ожидания, а не от ужаса. У меня было достаточно времени, чтобы утвердиться в своем намерении; это не был мгновенный порыв инстинктивной храбрости, нет, напротив, я был полон благоразумной, но твердой решимости, к которой пришел после глубокого размышления.

У колонны, где я тогда спал, пришлось остановиться, чтобы оглядеться. Все было тихо, не слышалось никакого шума, кроме вечного гула океана, который кажется его шумным дыханием; я решил действовать последовательно и сначала провести поиски в том месте, где граф де Бёзеваль — я был убежден, что это он, — закопал предмет, который я не мог разглядеть. Итак, я оставил лом и факел у колонны, вооружился ружьем, чтобы быть готовым защищаться в случае нападения, прошел коридор с его мрачными сводами и у одной из колонн нашел заступ. Потом после минуты неподвижности и молчания, убедившей меня, что здесь никого больше нет, я направился к тайнику, поднял могильный камень, как это сделал граф, и увидел недавно вскопанную землю. Я положил ружье, копнул заступом — в рыхлой земле блеснул ключ; я взял его, потом зарыл ямку, положил на нее камень, поднял свое ружье, поставил заступ там, где нашел его, и остановился на минуту в самом темном месте, чтобы привести в порядок свои мысли.

По всему было видно, что этим ключом отпиралась дверь, из которой, как я видел, вышел граф, и потому, не нуждаясь в ломе, я спрятал его за колонной и взял только факел. Подойдя к двери, находящейся под сводами, и спустившись к ней по трем ступеням, я примерил ключ к замку — он подошел; при втором повороте замок подался, и я хотел запереть за собой дверь, как вдруг подумал, что какой-нибудь случай может помешать мне снова открыть ее ключом, когда я буду возвращаться. Я сходил заломом, спрятал его в самом дальнем уголке между четвертой и пятой ступенями, потом закрыл за собой дверь и, очутившись в темноте, зажег факел — тотчас подземелье осветилось.

Проход, в котором я оказался, напоминал спуск в подвал; он имел не более пяти или шести футов в ширину, стены и свод его были каменными; передо мной была лестница в двадцать ступеней; спустившись по ней, я продолжал передвигаться по все углублявшемуся наклонному коридору и наконец увидел в нескольких шагах впереди еще одну дверь; подойдя к ней, я приложил ухо к дубовым доскам и послушал, но все было тихо. Тогда я попробовал открыть ее — ключ подошел, дверь открылась, как и первая. Я вошел, не запирая ее за собой, и оказался в подземелье, где прежде погребали настоятелей аббатства (простых монахов хоронили на кладбище).

Там я постоял минуту. Несомненно, я приближался к цели своего путешествия и твердо решил исполнить свое намерение; однако, — продолжал Альфред, — ты легко поймешь, что впечатление от места, где я находился, было достаточно сильным. Я провел рукой по лбу, покрытому потом, и остановился, чтобы прийти в себя. Что я найду? Безусловно, какой-нибудь надгробный камень, положенный не более трех дней назад… Вдруг я вздрогнул. Мне послышался стон.

Этот звук не только не ослабил моей решимости, но укрепил ее, и я быстро пошел вперед. Но откуда донесся этот стон? Осматриваясь вокруг, я снова его услышал и бросился в ту сторону, откуда он раздавался, рассматривая каждую нишу, но ничего не видя, кроме надгробий с именами почивших под ними. Наконец, придя к последнему, самому отдаленному камню, я заметил в углу за решеткой женщину, сидевшую со сложенными руками, закрытыми глазами и закушенной прядью волос. Возле нее на камне лежало письмо, стояли погасшая лампа и пустой стакан. Может быть, я опоздал и она уже умерла? Я бросился к решетке — она была заперта, примерил ключ — он не подошел. Услышав шум, женщина открыла глаза, судорожно откинула волосы, закрывавшие ее лицо, и вдруг каким-то быстрым и механическим движением поднялась, похожая на тень. Я вскрикнул и произнес имя: «Полина!»

Женщина тотчас бросилась к решетке и упала на колени.

«О! — воскликнула она с ужасной мукой в голосе. — Возьмите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь моей матерью!»

«Полина! Полина! — повторил я, беря ее руки через решетку. — Полина, вам нечего бояться: я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас».

«О! — воскликнула она вставая. — Спасти меня… спасти меня!.. Да, спасите меня. Отворите эту дверь… отворите ее сейчас; до тех пор пока она не будет открыта, я не поверю тому, что вы сказали! Во имя Неба, отворите эту дверь!»

И она трясла решетку с такой силой, которую невозможно было предположить в женщине.

«Остановитесь, остановитесь, — сказал я, — у меня нет ключа от этой двери, но есть средства открыть ее; я пойду за…»

«Не оставляйте меня! — воскликнула она, с невероятной силой схватив меня за руку через решетку. — Не оставляйте меня! Я не увижу вас более!..»

«Полина! — сказал я, поднося факел к своему лицу. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?»

Полина устремила на меня свои огромные черные глаза, с минуту искала в своей памяти, потом вдруг воскликнула: «Альфред де Нерваль!»

«О, благодарю, благодарю, — отвечал я, — ни вы, ни я не забыли друг друга. Да, это я, тот, кто любил вас так сильно, кто любит по-прежнему. Подумайте, можно ли мне довериться?»

Внезапная краска покрыла ее бледное лицо: настолько стыдливость женщины неотделима от ее сердца; потом она отпустила мою руку.

«Долго ли вы будете отсутствовать?» — спросила она.

«Пять минут».

«Идите же, но оставьте мне этот факел, умоляю вас, темнота убьет меня».

Я отдал ей факел; она взяла его и прильнула к прутьям решетки, следя за мной взглядом. Я поспешил возвратиться прежней дорогой.

Проходя первую дверь, я обернулся и увидел Полину в том же самом положении: неподвижная, как статуя, она держала факел своей белой, как мрамор, рукой.

Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке — спрятанный мной лом и тотчас возвратился. Полина была в той же позе. Увидев меня, она радостно вскрикнула; я бросился к решетке.

Замок был так крепок, что пришлось обратиться к петлям и выбивать камни. Полина светила мне. Через десять минут петли одной половинки решетки подались, я потянул ее и вытащил. Полина упала на колени. Только в эту минуту она почувствовала себя свободной.

Я вошел к ней; она обернулась, схватила с камня раскрытое письмо и спрятала его на груди. Это движение напомнило мне о пустом стакане. Я взял его с беспокойством и увидел на дне белый осадок толщиной с полдюйма.

«Что было в этом стакане?» — спросил я, испугавшись.

«Яд!» — ответила она.

«И вы его выпили?»

«Знала ли я, что вы придете?» — сказала она, опираясь на решетку; только сейчас она вспомнила, что осушила этот стакан за час или за два до моего прихода.

«Вы страдаете?» — спросил я.

«Нет еще».

У меня появилась надежда.

«Давно ли был растворен яд в этом стакане?»

«Около двух суток, впрочем, я не могла определять время».