Эта безумная скачка длилась с полчаса. Раз за разом сверкали молнии, и при голубоватом их свете, точно в сновидении, видны были бездонные, причудливо освещенные пропасти; у меня были ощущения, что мой конь не мчится по дороге, а перелетает со скалы на скалу. Я освободил ноги от стремян, чтобы в случае необходимости успеть броситься на землю. Едва я успел принять эту предосторожность, как почувствовал, что лошадь, нырнув головой вниз, повисла вертикально, как будто почва исчезла у нее из-под копыт. Какая-то ветка хлестнула меня по лицу. Машинально протянув руки и вцепившись в эту ниспосланную Богом опору, я увидел, как мой конь куда-то проваливается, а через секунду раздался звук — удар упавшего о скалы тела. Сам же я завис над пустотой.

Дерево, за которое я, к счастью, уцепился, было смоковницей, растущей в расселине скалы; ни одна тропинка не вела к нему, но благодаря неровностям камня мне удалось, рискуя двадцать раз низвергнуться в пропасть, выбраться на маленькую площадку, где я почувствовал себя почти в безопасности. Когда избежишь большой беды, мелким опасностям не придаешь особого значения. Я понял, что спасен, ибо мне оставалось бояться только бури.

Каждый всплеск молний озарял обступившую меня со всех сторон бездну и, не осмеливаясь сделать ни шагу во тьме, я оставался на уступе скалы. Дождь лил потоками, непрестанно гремел гром, и горное эхо не успевало повторять его удары, раздававшиеся над моей головою с грохотом, достойным самого Юпитера. О сне нечего было и думать, мне оставалось только крепко держаться на этой узкой площадке, изо всех сил стараясь справиться с головокружением. Я прислонился к скале и ждал. Ночь тянулась со страшной медлительностью. Среди громовых раскатов мне послышалось несколько выстрелов, но я мог ответить только криками, так как мои пистолеты остались в седельной кобуре, а крики терялись в жутком грохоте урагана.

К утру гроза утихла. Усталость изнурила меня; я проделал сто тридцать льё за неделю без отдыха и почти без сна. В поисках места, где бы примоститься, я обнаружил камень, на который можно было присесть, и, хотя вода с меня текла ручьями, едва я опустился на него и прислонился к скале, как тотчас же погрузился в глубокий сон.

Открыв глаза, я подумал, что все еще сплю: над головой сияло чистое небо, предо мною простиралось лазурное море, а в четырех-пяти льё виднелся столь хорошо знакомый мне остров Кеос, куда я стремился из такого далека и где меня ждали Фатиница и счастье.

Обрадованный и вновь полный сил, я поднялся и принялся искать тропу, что могла бы вывести меня к берегу. Подойдя к краю площадки, в двухстах футах подо мною я увидел мою разбившуюся лошадь; ее труп поток постепенно увлекал в сторону моря. Невольно вздрогнув, я отвернулся и обнаружил, что дорога, с которой сбился конь, проходит в тридцати — сорока футах у меня над головой. К ней можно было взобраться по плющу и кустам, покрывавшим поверхность скалы; не теряя ни минуты, не раз рискуя сорваться в пропасть, через четверть часа я сумел вскарабкаться туда и с облегчением вздохнул — тропа вела к морю.

Я бегом спустился к стоявшим на берегу рыбацким хижинам и нашел там моих людей; они думали, что я погиб, но, зная цель моего путешествия, на всякий случай пришли сюда. Их осталось только четверо: переводчик затерялся в горах, и о нем никто ничего не знал, а другой человек, переходя вброд поток, упал в воду и, по всей вероятности, утонул.

Снова щедро вознаградив моих спутников, я попросил дать мне лодку с самыми лучшими гребцами, каких только можно было найти. Тщетно ее хозяин уговаривал меня позавтракать вместе с его семьей, я настоял на том, чтобы лодку подали немедленно, и через несколько минут она была готова.

Получив по золотой монете сверх условленной цены, гребцы налегли на весла, и мы буквально полетели по водной глади. Кеос исчез из виду, заслоненный островком Елены, который казался с площадки, где я провел ночь, просто скалой, но едва мы обогнули его южную оконечность, как желанный остров снова возник перед нами. Вскоре стали проясняться и подробности: ранее невидимые дома, вытянувшиеся полукругом вдоль гавани, затем дом Константина, часто снившийся мне; сейчас он был похож на точку, но по мере нашего приближения все яснее проступал из оливковой рощи своей белизной и сероватыми тростниковыми ставнями. Теперь я уже смог разглядеть окно, откуда Фатиница приветствовала нас по приезде и во время отъезда. Я встал на носу лодки, вынул платок и, как она почти год назад, принялся размахивать им, но, судя по всему, Фатиница отсутствовала: ставни были закрыты и на мой сигнал не последовало ответа. Я начинал волноваться, ибо дом показался мне лишенным жизни, пустынной была дорога, ведущая к нему, никого не было и у подножия окружавшей его стены — все это напоминало огромное надгробие.

Сердце мое тоскливо сжалось, но я не мог двинуться с места и по-прежнему стоял на носу лодки, продолжая машинально взмахивать платком, но по-прежнему не получал ответа. Едва мы подошли к причалу, я бросился на берег. На какое-то мгновение ошеломленный, в нерешительности, я застыл на месте, не зная, что же мне теперь делать: то ли расспрашивать о Фатинице, то ли самому бежать прямо в дом, но тут на глаза мне попалась моя гречаночка, одетая в то же самое платье из подаренного мной шелка, но превратившееся в лохмотья; я бросился к ней и, схватив ее за руку, воскликнул:

— Фатиница ждет меня?

— Да, да, она тебя ждет, — ответила девочка, — только ты пришел слишком поздно.

— Где она?!

— Я тебя туда отведу, — сказала она и пошла впереди.

Вначале я следовал за нею, но, заметив, что девочка идет в противоположную от дома Константина сторону, остановился:

— Куда ты идешь?

— Туда, где она.

— Но это совсем не та дорога, к дому ведет другая.

— В доме никого нет, — отвечала девочка, покачав головой. — Дом опустел, могила заполнилась.

Я задрожал всем телом, но вспомнил, что бедняжка слыла слабоумной.

— А Стефана? — спросил я ее.

— Вот ее дом, — сказала она, протянув руку.

Я оставил ее посреди улицы и побежал к дому Стефаны, не осмеливаясь идти в дом Константина.

Пройдя первую комнату, где находились лишь служанки, и, не обращая внимания на их крики, я отыскал лестницу, ведущую на второй этаж, где обычно находится женская половина, кинулся туда, толкнул первую же оказавшуюся передо мною дверь и увидел Стефану в траурном одеянии, сидевшую на циновке, свесив руки и уронив лицо в колени. На шум она подняла голову, слезы двумя ручейками бежали у нее по щекам. Заметив меня, она вскрикнула и жестом предельного отчаяния схватилась за волосы.

— Фатиница! — закричал я. — Во имя Неба, где Фатиница?!

Она молча поднялась, вынула из-под подушки запечатанный черным сургучом свиток и протянула его мне.

— Что это? — спросил я.

— Посмертные записки моей сестры.

Кровь отхлынула у меня от лица, ноги подкосились, я схватился за стену и упал на диван; мне показалось, что меня ударило молнией. Когда я очнулся от забытья, Стефаны уже не было в комнате; рядом лежал роковой свиток. Исполненный предчувствий, что произошло непоправимое, я развернул его. Я не ошибся. Вот что он содержал.

ДНЕВНИК ФАТИНИЦЫ

1

Ты уехал, мой возлюбленный! Я только что проводила взглядом уносящий тебя корабль, который, надеюсь, привезет тебя обратно; пока он не исчез, я могла видеть твои глаза,устремленные на меня; спасибо!

Да, ты меня любишь; да, я могу положиться на тебя; твое слово — сама правда, или нет более веры на земле и пришла пора поклоняться обману как самому могущественному божеству, если он сумел, подобно Юпитеру, принять облик сладкогласого лебедя в белом оперении.

Итак, я одна; не страшась теперь вызывать подозрений, я попросила письменные принадлежности и пишу тебе: без воспоминаний и надежд разлука хуже темницы. Я опишу тебе все движения моего сердца, любимый, и тогда по возвращении ты, по крайней мере, узнаешь, что ни дня, ни часа, ни мгновения я не переставала думать о тебе.