Рассказ Фатиницы походил на исповедь ангела: типичное дитя Греции, она сплетала мирское с религиозным; веруя в могущество Святой Девы, она еще сильнее веровала в науку предсказаний. До встречи со мной она неизменно перед сном клала под подушку шелковый кошелек с тремя цветками — белым, красным и желтым, и утром, едва открыв глаза, прежде всего погружала свои пальчики с розовыми ноготками в кошелек, всю ночь покоившийся у нее под головой, и наудачу доставала один из цветков. От этого обычно зависело настроение целого дня: белый цветок сулил молодого, красивого мужа, и она была без ума от радости; красный означал, что ей предстоит стать женой пожилого и важного человека, и она задумывалась; наконец, желтый цветок означал, что к бедной девочке посватается старик, и день проходил без единой улыбки, без единой песни.

Целая глава в ее рассказе была посвящена снам, разгадывать их она считала делом чрезвычайной важности: так, от нее я узнал, что видеть кладбище считалось доброй приметой, купаться в прозрачной реке — тоже счастливый сон, но если во сне теряешь зуб или тебя укусит змея — это к смерти.

Впрочем, за всеми ее предрассудками скрывалась твердая, устоявшаяся основа; душу бедной девушки закалило перенесенное потрясение. Содрогаясь, вспоминала она жуткую картину Константинополя — охваченный огнем дом, утопающие в крови тела деда и матери, Фортунато и отец, вырывающие ее и Стефану из пламени, грозящие кинжалами руки. Это воспоминание иногда тучей проходило по ее лицу, заставляя бледнеть, стирая улыбку с губ, сменяя ее слезами. По воспитанию же Фатиница стояла много выше обычных женщин, которые в Греции редко умели читать и писать; итальянским языком она владела в совершенстве, а как музыкантша вполне могла бы блистать в салонах Лондона или Парижа.

Эта восхитительная ночь, как и первая, пролетела быстро; наши души звучали столь дивным согласием, что прошлое — такое различное у каждого — исчезло, будто мы знали друг друга целую вечность и полюбили друг друга, едва появившись на свет.

Я возвратился к себе преисполненный благодарности за бесконечные чудеса, какие Всеблагой Господь, таящий их в своем лоне, являет нам день за днем, одно за другим, словно листая страницы неведомой книги. Кто бы мог предсказать, когда я бежал из Константинополя, полагая свое будущее безвозвратно утраченным и растерянно озираясь кругом в поисках какого-нибудь выхода, что ход событий, таких странных и в то же время естественных, приведет меня, едва минет два месяца, к жизни, столь богатой новыми ощущениями, и в сравнении с ними все пережитое прежде покажется тусклым и бесцветным? Что было бы со мной вместо всего этого, если бы первопричины его не существовало и я остался на борту «Трезубца»? Какому счастливцу пришлось бы пережить все эти события, которые дремали за укрывшей их пеленой? Кого вместо меня полюбила бы Фатиница? Кому достались бы эти сокровища целомудрия и нежности, опьяняющие меня? Нет, все идет заведенной чередою, случается то, что должно случиться; у каждого человека своя дорога жизни; на обочинах ее дремлют счастливые и несчастливые события, пробуждающиеся от звука его шагов; они то забегают вперед, распевая, как флейтист консула Дуилия, то преследуют его, завывая, как привидения Леноры. Но мне выпал благословенный путь, и я вкусил счастье, превзошедшее все мои чаяния.

Увы! Надо было бы вспомнить Поликрата из Самоса и постараться обезоружить ревность судьбы, бросив в море какой-нибудь драгоценный перстень!

К середине дня возвратились с Андроса Константин и Фортунато; я хотел было встретить их у причала, но мне недостало мужества. Впрочем, сколько бы ни откладывал я минуту встречи, избежать ее не было возможности. Мгновение спустя после того как я услышал, что они вошли в комнаты Константина, дверь отворилась и появился он сам.

Хозяин дома сообщил, что через две недели они покидают остров Кея и отправляются в плавание, затем, не ставя мне никаких условий, спросил, не хочу ли я воспользоваться их стоянкой на Хиосе, чтобы добраться до Смирны и выполнить печальную миссию, перед смертью возложенную на меня Апостол и, то есть посетить его мать и сестру.

Судя по всему, Константина вовсе не интересовало, останусь ли я на острове в отсутствие его и Фортунато, тем не менее несколько сказанных им слов внезапно разрушили все здание моего счастья. Я вспомнил черное облачко в Бискайском заливе, разросшееся в страшную бурю. Покинуть Фатиницу! Мысль о том, что рано или поздно все же придется сделать это, даже не приходила мне в голову; однако и остаться было невозможно, не вызвав странных подозрений Константина и Фортунато. Передо мною было два выхода: последовать за Константином или во всем ему признаться, покинуть Кеос или открыто остаться здесь женихом Фатиницы.

С завязанными глазами пустился я неведомой дорогой, куда завела меня любовь, но вот безжалостная рука сорвала повязку, и я очутился лицом к лицу с суровой действительностью. Я отослал с моим крылатым курьером записку, что из-за возвращения ее отца и брата буду сегодня позднее обычного. Пробыв у себя, пока Константин не запер свою дверь, я бесшумно спустился вниз и проскользнул, словно тень, вдоль стен. Подойдя к нашему условленному месту, я забросил лестницу; ожидавшая меня Фатиница закрепила конец, и я тотчас же очутился подле нее.

Нога моя еще не успела покинуть последнюю перекладину, как девушка уже заметила мое уныние.

— О Боже мой! — воскликнула она с беспокойством. — Что с тобою, любимый?

Я печально улыбнулся и прижал ее к своему сердцу.

— Говори же, — настаивала она. — Ты убиваешь меня… Говори, что случилось?

— А то, моя дорогая Фатиница, что твой отец через две недели уезжает с острова.

— Да, я знаю, он сказал мне об этом сегодня. Боже мой, любовь совсем затмила мне разум, и я все забыла! Но ведь это моя печаль, а не твоя… Что тебе до того, уезжает он или нет… Ведь он не твой отец…

— Да, Фатиница… но он забирает меня с собою, он дал мне понять, что я должен приготовиться к отъезду вместе с ним… Мне нельзя остаться, не вызвав подозрения, без веского для того основания… Но я не могу и уехать, покинув тебя.

— А что тебе мешает сказать ему все, милый? Мой отец относится к тебе как к сыну… Мы будем вместе, мы будем счастливы…

— Послушай, Фатиница! — начал я, после недолгого молчания, во время которого она с глубокой тревогой смотрела на меня. — Послушай и не спеши осудить то, что я тебе скажу.

— Говори.

— Представь себе, что твоя мать еще жива, а ты далеко от нее и от отца, — вышла бы ты замуж без их согласия?

— О нет, никогда.

— Вот и я, Фатиница, сегодня вдалеке от моих дорогих родителей; я причинил им слишком много горя, ибо они знают, как разбиты все надежды, которые они возлагали на меня; мне вынесен смертный приговор, навсегда закрывающий мне двери моей страны.

— Но как там посмели вынести тебе этот приговор? Твой вызов был ответом на оскорбление. Разве не позорно было бы поступить иначе?

— И однако таковы наши законы, Фатиница. Едва я ступлю на землю Англии, как меня ждет неминуемая смерть.

— О! Не возвращайся туда никогда! — воскликнула Фатиница, бросаясь мне на шею. — Что тебе до этой гадкой страны! Весь мир перед тобою, и в этом мире наш бедный остров; я знаю, он не стоит твоей Англии, но здесь тебя так любят! В какой еще другой стране найдешь ты подобную любовь?

— Бог мне свидетель, моя Фатиница, — сказал я, взяв ее лицо в ладони, и посмотрел ей в глаза, стремясь вложить в этот взгляд всю душу, — не по стране я тоскую. Моя страна — это уголок земли, где живешь ты и где ты мне говоришь о своей любви. Скала посреди океана и твоя любовь… мне больше ничего не надо… Только чтобы отец с матерью написали: «Будьте благословенны, ты и твоя невеста!»

— Но разве ты не можешь написать им? Скажи моему отцу то, что ты сказал мне, и он терпеливо будет ждать благословения твоих родителей.

— А вот этого я не хочу ему говорить, Фатиница. Послушай меня (я обвил ее рукой и прижал к сердцу). Ты сама заметила, что у меня в стране странные законы, и, увы! она, к тому же, полна ужасных предрассудков. Я последний отпрыск старинной дворянской фамилии…