Ночью, накануне суда, мистер Стэнбоу вызвал меня и принялся расспрашивать, не знаю ли я каких-либо особых обстоятельств этого дела и не сделался ли Дэвид снова жертвой дурного обращения мистера Бёрка. Но мне было известно ровно столько же, сколько и капитану, правда, я попытался было напомнить об учиненной над виновным несправедливости, но мистер Стэнбоу лишь печально покачал головой. Тогда я предложил, что спущусь в трюм и лично расспрошу Дэвида, но это противоречило уставу: виновный должен быть изолирован вплоть до того времени, когда он предстанет перед судом. Итак, надлежало ожидать этого часа.

На следующий день, после корабельной приборки, то есть около десяти часов утра, в большой каюте собрался суд; стол в центре покрыли зеленой скатертью, на которую положили толстую Библию. Судьи — капитан Стэнбоу, два младших лейтенанта, боцман и Джеймс (как старший из гардемаринов, он был приглашен на заседание) — сели лицом к двери. По ту и другую их сторону встали с непокрытыми головами офицер судовой полиции с обнаженной шпагой в руке и офицер, представлявший обвинение; когда все заняли свои места, открылись двери и вошли матросы, разместившиеся полукругом. Старший помощник остался у себя в каюте.

Ввели арестованного; он был бледен, но совершенно спокоен. При виде этого человека, насильственно вырванного из своей, пусть ничем не примечательной, но счастливой жизни, мы вздрогнули: его лишили привычного уклада, и он слепо и бессмысленно пошел на преступление. Закон был против него, но даже служители закона в глубине души чувствовали, что закон не всегда бывает справедлив. И вот, хотя во всех сердцах билось единодушное желание простить его, этого человека, решившегося на убийство, все беды которого проистекли по нашей, а не его вине, он должен был быть осужден. Он стоял одной ногой в могиле, и нам, при всем сострадании к нему, не оставалось ничего другого, как окончательно столкнуть его туда. Еще до его прихода воцарилось всеобщее молчание, а подобные мысли, без сомнения, промелькнули у каждого, ибо на лицах присутствующих отразились одни и те же с трудом сдерживаемые чувства скорби и сострадания. Наконец прозвучал голос капитана:

— Ваше имя?

— Дэвид Мэнсон, — ответил арестованный тоном более твердым, чем тот, каким был задан вопрос.

— Сколько вам лет?

— Тридцать девять лет и три месяца.

— Где вы родились?

— В деревне Сэлташ.

— Дэвид Мэнсон, вы обвиняетесь в попытке в ночь с четвертого на пятое декабря убить мистера Бёрка.

— Обвинение верно, сэр.

— Какие причины подвигли вас на это преступление?

— Часть из них вам известна, мистер Стэнбоу, и мне нет нужды повторять их. Сейчас я расскажу о других.

С этими словами он вынул спрятанную на груди бумагу и положил ее на стол. Я узнал письмо, переданное ему три дня назад в Гибралтаре. Капитан взял его и прочел. Лицо мистера Стэнбоу исказилось мучительным волнением. Он протянул письмо соседу, тот, прочтя, в свою очередь отдал его сидящему рядом; так — из рук в руки — оно дошло до последнего и вновь оказалось на столе.

— Что в этом письме? — спросил офицер, выступавший обвинителем.

— Там говорится, сэр, что моя жена, оставшись при живом муже вдовой с пятью детьми, сначала продала все наше имущество, чтобы прокормить их. Затем она принялась просить милостыню! Наконец в день, когда милосердие окружающих иссякло, она, слыша плач несчастных голодных детей, украла хлеб у булочника. Благодаря смягчающим обстоятельствам, ее не повесили, но приговорили пожизненно к тюрьме, а детей моих отправили в приют как бродяжек. Вот что в этом письме! О! Мои дети, мои бедные дети! — рыдая, вскричал Дэвид, и в этом неожиданном крике звучала такая душевная мука, что у нас навернулись слезы на глаза. Немного помолчав, несчастный продолжал: — О! Я простил бы ему все, как должно прощать христианину, клянусь в этом на Библии, лежащей перед вами, господа. Я простил бы ему, что он оторвал меня от родины и семьи! Я простил бы ему, что он приказал бить меня точно собаку!.. Я простил бы ему любые истязания, которые он придумал бы для меня лично… Но бесчестье моей жены и моих детей!.. Но моя жена в тюрьме и мои дети в приюте! О! Я прочитал это письмо, и будто все демоны ада ворвались мне в сердце с криками: «Отмщение!» И сейчас, да, господа, да, перед лицом смерти я сожалею лишь об одном — что мне это не удалось.

— Не хотите ли еще что-либо добавить? — спросил капитан.

— Ничего, мистер Стэнбоу, разве что попросить не заставлять меня ожидать слишком долго. Ведь, пока я жив, у меня перед глазами так и будут стоять моя несчастная жена и мои бедные дети. Сами видите, сэр, что мне лучше умереть, да и поскорее бы.

— Уведите арестованного, — приказал капитан, тщетно пытаясь скрыть свои чувства.

Два морских пехотинца тотчас же вывели Дэвида. Нам тоже приказали выйти, так как суд должен был приступить к совещанию; но мы столпились по другую сторону двери в ожидании результатов. Через три четверти часа появился офицер судовой полиции, держа в руке бумагу с пятью подписями. Это был смертный приговор Дэвиду Мэнсону.

Хоть мы и не ожидали ничего другого, он произвел глубокое и болезненное впечатление; в моей же груди вспыхнуло особо острое чувство раскаяния. Казалось, мне не в чем себя упрекнуть — я не арестовывал Дэвида, но я принимал участие в этой злополучной экспедиции! Желая утаить охватившие меня чувства, я отвернулся и увидел, что за мной, прислонившись к стене, стоит Боб. Более непосредственный в выражении своей печали, он не старался скрыть крупных слез, катившихся по его щекам.

— Мистер Джон, — сказал он, — вы всегда были Провидением для бедняги Дэвида! Неужели теперь вы оставите его?

— Что я могу сделать для него, Боб? Скажите, вы знаете средство спасти его? Даже с риском для собственной жизни я попытаюсь это сделать.

— Да, да, — пробормотал Боб, дыша во всю силу своих легких, — я знаю, вы честный юноша. Не согласились бы вы предложить всему экипажу пойти просить помилования у капитана? Вы знаете, мистер Джон, как он добр и милосерден.

— Слабая надежда, если у вас нет никакой другой. Но все равно вы правы, следует испытать все средства. Поговорите с командой, Боб. В этом деле почин не должен исходить от офицеров.

— Но ведь вы можете передать командиру просьбу его старых матросов? Вы можете ему сказать, что это просьба людей, готовых умереть по его слову?

— Передам все, что хотите, Боб. Договоритесь со своими товарищами.

Предложение Боба было встречено криками восторга. Джеймсу и мне поручили передать капитану просьбу экипажа о помиловании.

— Друзья мои! — обратился я к ним. — Не кажется ли вам, что имеет смысл попросить мистера Бёрка пойти вместе с нами? Ведь именно на него, виновника всех бед Дэвида, было совершено покушение. Или мистер Бёрк не поведет себя как мужчина, или в данных обстоятельствах он будет красноречивее нас.

В ответ на эти слова воцарилось мрачное молчание, но мое предложение было столь естественным, что никто не осмелился отклонить его; раздалось лишь несколько воз-, гласов сомнения. Боб покачал головой и шумно вздохнул. Тем не менее мы с Джеймсом решили просить старшего помощника о милосердии.

Мистер Бёрк широкими шагами мерил каюту, рукав его куртки был закатан, рука подвешена на черном галстуке. Мне было довольно беглого взгляда, чтобы понять, как сильно он взволнован. Однако стоило ему увидеть нас, как лицо его приняло привычное строгое и спокойное выражение. С минуту в каюте царила полная тишина. Войдя, мы отдали ему честь, не вымолвив ни слова, и теперь он пристально вглядывался в нас, словно стремясь прочесть наши затаенные мысли. Он заговорил первым:

— Можно ли узнать, господа, чему я обязан честью вашего визита?

— Мы хотели бы просить вас принять участие в добром и благородном деле, мистер Бёрк.

Он горько улыбнулся. Я увидел эту улыбку, понял ее смысл, но, тем не менее, продолжал:

— Вы знаете, что Дэвид приговорен к смерти?