– Успокойся, друг. Тут ничем не поможешь.

Ссадив детей рядком на обочину, Захар перекладывал вещи. Поладнее, по-мужски. Перевязывал веревками, крепил, подтягивал. Бранко ушел к Милице. Совал ей еду, деньги; она молча отводила его руку. Он рассердился, накричал. Тогда взяла, низко, до земли поклонилась.

– У вас есть деньги, Олексин?

Поляк уже вывернул карманы и теперь смотрел на Гавриила. Смотрел как-то с недоверием, почти зло. Поручик достал все, что у него было, отдал Отвиновскому. Поляк прошел к обочине, чуть не насильно сунул женщине их волонтерское жалованье. Потом вернулся.

– Турки прорвались, что ли? – спросил Гавриил.

– То не турки, то башибузуки. Иррегулярный сброд, сволочь всякая.

Через час расстались. Женщина по-прежнему шла рядом с волами, шагала босыми, до крови сбитыми ногами по пыли, так ни разу и не оглянувшись. Скрип медленно замирал вдали, а навстречу тянулся новый обоз, шли другие волы, другие женщины, другие дети. И только тот же скрип, словно стон, висел над пыльными сербскими дорогами.

К полудню их нагнал штабс-капитан. Прискакал на сытой паре с казенным – в форме – кучером.

– Спасибо властям, а то бы потерялись!

Пристроился позади повозки, пылил наравне со всеми. Когда поляк отошел, спросил негромко:

– Там все толковали о каком-то ноже. Вы не видели ножа, Олексин?

– Нет, – помедлив, сказал Гавриил; ему нелегко было солгать: нож лежал в кармане.

– Жаль, – вздохнул Истомин. – Это затруднит действия полиции.

– Разве у них есть полиция?

– Полиция всегда есть, – важно сказал Истомин. – Раз есть государство, есть и полиция. Да, весьма жаль, что вы ничего не заметили, – я говорю о ноже. Это ведь не простое убийство, Олексин, не простое! Это политическое убийство.

– Политическое?

– Убит агент французской тайной полиции, – понизив голос, сказал штабс-капитан. – Я знал, что он идет по хорошему следу, знал! И – такая неосторожность!

– Неосторожность?

– Дичь была опасной, поручик. Вы, конечно, слышали о Парижской коммуне? Остатки инсургентов разбрелись по Европе и, естественно, проникли сюда. Учтите это, поручик.

– Мне-то зачем учитывать?

– Вы мне симпатичны, Олексин, поэтому учтите. На будущее. Глупость только тогда является глупостью, когда совершается вторично.

– Я вас не понимаю, Истомин.

– Понимаете, поручик, не хитрите. Хитрость не ваша стихия.

Через сутки близость фронта стала еще заметнее. Беженцы почти исчезли, зато появилось множество сербских солдат – в одиночку и командами. У мостов и на перекрестках стояли часовые, в кустарниках виднелись палатки, всадники в форме то и дело проскакивали мимо с видом важным и озабоченным.

Переехали через охраняемый мост, и в зелени садов открылся Делиград. Над большим домом виднелся флаг Красного Креста.

– Вот и добрались, – сказал штабс-капитан. – Переночуете, а завтра представитесь начальству.

– Самому Черняеву? – спросил Гавриил.

– За Черняева не ручаюсь: и он, и его начальник штаба полковник Комаров очень заняты. А Монтеверде примет вас непременно. Сворачивай к штабу, Бранко.

Они проехали по мощеной улице среди военного и полувоенного люда, арб, фургонов и свернули к белому одноэтажному зданию, окруженному забором. У ворот стояли часовые-сербы, но Бранко крикнул им, и они тут же распахнули створки.

В большом дворе горели костры, на которых сербская охрана готовила ужин: чувствовался пряный запах паприкаша. У забора тянулись ряды палаток и шалашей, у коновязи фыркали расседланные лошади.

На веранде, окружавшей дом, стояли несколько молодых офицеров. Они без особого интереса глянули на въехавшую повозку, один из них, с Таковским крестом на груди, крикнул:

– Это вы, Истомин? Ну, как ваша печень?

– У меня не печень, а желудок, – ворчливо поправил штабс-капитан. – Надеюсь, мой шатер не занят? – Не дожидаясь ответа, пояснил: – Это Мусин-Пушкин, ординарец Черняева. Олексин, вы переночуете у меня, а вас, господа, устроит Бранко. Завтра к семи утра прошу быть здесь.

Бранко поехал дальше, огибая дом; Отвиновский и Захар прошли следом, а Гавриил остался. Штабс-капитан кивнул, и они вместе подошли к офицерам, курившим на веранде.

– Господа, рекомендую нового товарища, – сказал Истомин. – Поручик Олексин.

Офицеры церемонно откланялись, Мусин-Пушкин – совсем еще юный, с легкомысленно-блудливыми глазами – спросил скорее из вежливости, чем из любопытства:

– Где желаете послужить угнетенному славянству, поручик? При штабе, при интендантстве, а может быть, при Красном Кресте? Со своей стороны рекомендую Красный Крест: есть очаровательные сестрички. С ними не соскучитесь, а сербки на меня нагоняют тоску. Нет, право же, господа, они говорят о несчастной родине даже в объятьях!

– Возможно, ваши объятья недостаточно крепки? – насмешливо спросил офицер с цыганской, черной, вольной бородой.

– Мысль о крепости объятий вас посещает после контузии? – осведомился Мусин-Пушкин. – Ничего, у некоторых, говорят, это проходит.

– Фи, Серж! – недовольно сказал штабс-капитан. – Это недозволенный прием.

– Беру назад, – тотчас же согласился ординарец. – Итак, Олексин, куда же прикажете вас пристроить?

– Благодарю, не утруждайтесь, – сухо сказал Гавриил. – Я пристроюсь в строй.

– Строй! – неприятно рассмеялся Мусин-Пушкин. – Это ведь не плац-парад на Марсовом поле, поручик.

– Представьте, я догадался об этом еще в Москве.

– Полагаю, что знакомство состоялось, – сказал Истомин. – Проводи меня к Черняеву, Серж.

– Не знаю, примет ли он…

– Не важничай, я знаю тебе цену. Я ненадолго оставлю вас, поручик.

Штабс-капитан и ординарец прошли в дом. Следом потянулись еще два офицера, и с Олексиным остался чернобородый.

– Кажется, здесь не очень-то радуются соотечественникам, – сказал Гавриил.

– Вы не узнаете меня, Олексин? Мы вместе учились в Корпусе. Я Совримович.

– Боже мой, Совримович! – Гавриил радостно сжал протянутую руку. – Во всем виновата ваша борода.

– Во всем виновата контузия: мне попортило лицо. Рад встрече, очень рад. Ужинали? Идемте в кафану: там неплохое вино.

– А Истомин?

– Истомин найдет вас даже тогда, когда вы этого не захотите. – Они шли через двор к воротам. – Кстати, вы давно знакомы с ним?

– Немного по Москве и три дня здесь: вместе ехали из Белграда. Он лечил там желудок.

– Его желудок здоровее вашего, – вздохнул Совримович. – Он пытается лечить не свои язвы, Олексин. Впрочем, здесь все интересуются чужими болячками и тайком прописывают друг другу рецепты. Иногда сильнодействующие, как, например, Измайлову.

– Должен сказать, что он произвел на меня странное впечатление.

Они миновали ворота, пересекли дорогу и вошли в наспех сколоченное легкое помещение, где горел открытый очаг и стояло несколько столов. Сели в дальнем углу, молчаливый хозяин быстро подал глиняные кружки, кувшин с вином и пресный кукурузный хлеб.

– Измайлов стоял у истоков волонтерского движения, – сказал Совримович, наливая вино. – А после первых неудач поспешно обвинен в некомпетентности и практически изгнан. Вы прибыли с рекомендательными письмами?

– Нет.

– С искренними приветами от великих князей, генерал-адъютантов или иных сильных мира сего?

– Господь с вами, Совримович, я сам по себе.

– Тогда ни Черняев, ни Комаров, ни даже Монтеверде вас не примут, Олексин. Вы получите назначение через меня или через того же болтуна Мусина и отбудете с глаз долой, освобождая место тем, кто придет не с пустыми руками, – усмехнулся Совримович. – Это грустно, дружище, очень грустно, но это так. Не подумайте, что я изменил свое отношение к Черняеву: это было бы отступничеством. Я по-прежнему считаю его личностью выдающейся, прекрасным организатором и отважным вождем. Но… но он настолько растерялся после турецкого афронта, что начал обеспечивать собственное почетное отступление прямехонько в Санкт-Петербурге. И безмерно возлюбил молодых людей, имеющих мощную руку в милом отечестве. Вся столичная шушера ринулась в его штаб за крестами и карьерой, и дельные работники были вынуждены потесниться, дабы очистить им безопасные местечки.