Когда гусары присоединились к Восьмому легкому, до полудня оставалось совсем немного. Чтобы привлечь внимание кавалерии, пехотинцы в синих мундирах с белыми портупеями размахивали надетыми на мушкеты киверами. Почти все солдаты были очень молоды, совсем дети, впрочем, как и большинство участников испанской кампании. Взгляд Фредерика скользнул по тяжелым ранцам, зачехленным штыкам, усталым лицам. Полк был разбит по батальонам, как для похода, но строя солдаты не держали, а кое-кто даже сидел на земле. Измученные тяжелым броском пехотинцы не слишком рвались в бой. Офицеры оставались на ногах, посреди своих батальонов, от них не отходили барабанщики и трубачи. Полковник сидел верхом, под увенчанным орлом знаменем.
Домбровский приказал своей роте встать во фланг Восьмому легкому. Батальон Фредерика занял место во главе колонны. Пропели горны, нервной дробью вступили барабаны. Усталые люди поднимались с земли.
Фредерик пустил Нуаро шагом. Дорогу развезло от дождя. Время от времени юноша оборачивался, чтобы посмотреть на егерей, которые шли за ним, утопая в лужах, спотыкаясь о камни, продираясь сквозь низкие колючие кусты. Фредерик читал во взглядах молодых пехотинцев зависть и плохо скрытую злобу. Он попытался поставить себя на место этих солдат, прошагавших пол-Европы в грязи по колено, чтобы жариться теперь под беспощадным испанским солнцем, пехотинцев с каменными от бесконечных маршей подошвами. Гусарский офицер верхом на красавце-коне, затянутый в элегантный мундир блестящего полка, слишком явно и горько контрастировал с тяжкими буднями безвольного и безымянного пушечного мяса, голодного, плохо одетого, привыкшего вздрагивать от грубых окриков неотесанных унтеров. Это им, пехотинцам из Восьмого легкого, предстояло выполнить самую тяжкую, грязную и опасную работу, чтобы блистательные гусары, сделав пару уколов и тройку выпадов, пустились преследовать разбитого другими неприятеля и стяжали всю славу, без остатка. Мир устроен несправедливо, а французская армия и подавно.
Так думал Фредерик о людях, которых ему выпало сопровождать навстречу смерти, увечьям и победе, быть может, хотя победы не воскрешают мертвых и не возвращают здоровья калекам. Еще оставалась слава; впрочем, Фредерик понимал, что между славой, которая ждет всадника в офицерском мундире, и той, что причитается солдатам, идущим по земле с мушкетами на плечах, пролегает пропасть.
Слава. Фредерик вновь и вновь повторял про себя это слово, почти ощущал на языке его вкус. Звонкое сочетание пяти букв. В нем было что-то величественное, даже мистическое.
Фредерик знал, что люди с незапамятных времен воюют друг с другом из-за вполне очевидных и важных для всех вещей: еды, женщин, ненависти, любви, богатства, власти… Из страха перед гневом власть имущих и даже из страха смерти. Отчего же темные и грубые простолюдины, неспособные к возвышенным чувствам, не бегут поголовно с поля боя и не пытаются избежать воинской повинности? Какой абсурдной должна показаться крестьянину, ютившемуся в жалкой лачуге и привыкшему жить впроголодь, необходимость отправляться за тридевять земель, чтобы драться за интересы монарха, до которых ему нет никакого дела, и не только ничего не приобрести, но, быть может, и потерять собственную жизнь.
Фредерик Глюнтц из Страсбурга был совсем другим человеком. Он избрал карьеру военного, подчиняясь высоким, благородным устремлениям. Юноша с детства жаждал славы, искал приключений и подвигов, мечтал о жизни, непохожей на безбурное существование скучного буржуазного мирка. Фредерик пошел в офицеры, как другие идут в священники: сабля заменила ему крест. Как лютеранские пасторы и настоятели католических соборов жаждут небесной благодати, так он алкал славы: восхищения товарищей, признания командиров, уважения к себе самому, дивной, бескорыстной возможности жить, драться, страдать и умереть во имя идеи. Идеи с большой буквы. Именно это, по мнению Фредерика, отличало человека, привыкшего руководствоваться высокими целями, от остальных, живущих низменными страстями и заботами сегодняшнего дня.
Если бы родители и Клэр Циммерман видели его в этот миг, верхом, во главе отряда, который он ведет на войну! Никогда еще желанная слава не была так близко. Если бы родные только могли увидеть, как бесстрашно идет он на бой, как горделиво держится в седле, как внимательно глядит по сторонам, чтобы не пропустить приближения врагов, как беззаветно доверяют ему идущие следом солдаты.
Вдруг справа, из сосновой рощи, один за другим загремели выстрелы, и какой-то гусар с хриплым стоном рухнул под ноги своему коню. От неожиданности Фредерик подскочил в седле, а Нуаро с отчаянным ржанием встал на дыбы, норовя сбросить седока. Ровный строй егерей оступился и сломался, пространство вокруг Фредерика взорвалось оглушительными криками:
– Партизаны! Партизаны!
Прозвучали новые выстрелы, егеря стали стрелять в ответ, а юноша все не мог прогнать оцепенение и повернуться к роще.
Разум и воля отказались служить Фредерику. Вокруг трещали выстрелы, метались испуганные кони, и все ждали, что решит офицер. Не в силах понять, что от него хотят, молодой человек обернулся к Домбровскому, который издалека делал ему энергичные знаки и ожесточенно махал в сторону леса.
И что-то переменилось. Кровь хлынула юноше в лицо, с силой ударила в виски. Подстегнув Нуаро, он вскачь рванулся к сосновой роще, не заботясь о том, следуют ли за ним гусары. Фредерик выхватил саблю и высоко поднял ее над головой, чувствуя, как легкие наполняет полный торжества боевой клич. Перед глазами стояла красная пелена, сердце отчаянно билось, разум молчал. Инстинкт заставил Фредерика пригнуться к шее коня, чтобы избежать рокового выстрела в грудь. А зря. Где-то в глубине сознания юноши, не утратившего окончательно способности чувствовать и размышлять, жил мучительный стыд за растерянность, что охватила его в первые мгновения. Фредерик и вправду готов был сложить голову, все, что угодно, лишь бы смыть позорное пятно, навеки покрывшее его имя.
Сосны приблизились почти вплотную. Нуаро высоко подпрыгнул, чтобы перескочить упавшее дерево, и колючие темно-зеленые ветки больно хлестнули его седока по лицу. Фредерик с яростным криком вонзил шпоры в бока лошади, торопя ее бег. Прямо перед ним как из-под земли вырос партизан; юноша успел разглядеть коричневую куртку, руки, сжимавшие мушкет, белое лицо, безумные глаза человека, который воочию увидел собственную смерть на взмыленном вороном коне, и яркое, словно молния, смертоносное лезвие сабли.
Фредерик ударил на скаку. Лезвие наткнулось на что-то твердое и гибкое, и тело партизана повалилось на землю, задев ногу своего убийцы и круп Нуаро. Среди ветвей маячил силуэт другого испанца. Пока Фредерик усмирял коня, партизан соскользнул с обрыва и пропал из виду. Кое-как совладав с Нуаро и колючими ветками, юноша стал осторожно спускаться вниз по склону, оглядываясь по сторонам в поисках беглеца. Его и след простыл.
Фредерик остановился, размышляя, куда подевался испанец, но беглец в тот же миг появился прямо перед ним и почти в упор выстрелил из пистолета. Фредерик инстинктивно поднял коня на дыбы и почувствовал, как пуля пролетела в нескольких дюймах от его головы; он даже успел разглядеть облачко порохового дыма. Ничего не видя перед собой, едва ли понимая, что делает, юноша пустил Нуаро прямо на своего противника, но тот сумел отскочить и бросился наутек. Однако испанец не сделал и четырех шагов, как подоспевший гусар снес ему голову одним ювелирным ударом. Залитое кровью безглавое тело сделало еще несколько шагов, натыкаясь на стволы деревьев и размахивая руками, будто мертвец пытался защититься от вражеской сабли. Через мгновение он свалился навзничь на усыпанную сосновыми иглами землю, и кровавый спектакль закончился.
Пришедший на подмогу гусар, молодой черноусый щеголь, вытер лезвие сабли о круп своего коня. Фредерик искал глазами отрубленную голову, но ее нигде не было. Должно быть, закатилась в кусты.
