Таська, немного нехорошо получается, что я об этом пишу, вам кажется, что это страшно, что я рисуюсь, описывая такие картины, но это все такие мелочи, когда пехота лежит в снегу под непрерывным минометным обстрелом; где-то тут, в 2–3 километрах от меня, идет настоящая война.

Мы же живем в хате в тылу, как боги на Олимпе (по сравнению с пехотой).

Мила Грекова прислала открытку и пишет, что Игорь Пузырев вот уже три месяца как воюет. Он в армейских мастерских, километрах в 60–80 от передовой. Как Орлова говорила, что Легочка воюет, как Анна Александровна говорила, что Микола у нее на передовой, так вот обо мне, Тася и мама, прошу не говорить, что я воюю – я ремонтирую радиостанции, то есть пособляю людям воевать.

У нас два лейтенанта ходили под Холмом за трофеями, за оружием, один дополз до убитого нашего пехотного лейтенанта и принес с гордостью его пистолет, а другой так и остался там, и лишь через 15 дней принесли его документы. Эти ребята ходили за ощущениями. Я кроме танков уже видел все и многое прочувствовал, но писать об этом как-то нехорошо.

Сегодня ровно семь месяцев, как я в армии!

Был в тылу! Два дня! Сегодня опять на войне, где меня поджидали пять писем.

Я приехал сейчас из таких мест, где живут, то есть смотрят кино, слушают патефоны, даже танцуют. Миколка, кажется, служит так же. И вот что интересно: я шел мимо дома, на крылечке которого сидели шесть девушек, да, шесть чистеньких девушек, каких я не видел полгода. Они были все в военном – связистки, пригласили меня посидеть с ними и рассказать про войну. А поглядели бы вы на меня! Сапоги грязные, рваные, гимнастерка и брюки тоже забрызганы грязью, сам худой и черный от солнца. Я был очень доволен, хотя и сказал: «Да разве с такими знакомятся?!» Они в чистеньком обмундировании, кругом блестящее начальство (это штаб армии), а я?

Девушки забросали меня вопросами, и, знаете, я не смог им рассказать о войне. В письмах кое-что еще пишу, а вот тут смог сказать только то, что все кругом здорово трясется и иногда бывает страшновато.

Сущинский мне немного завидует, что мои письма пышут бодростью, которой у него не хватает. Он удивляется, что я нахожу что-то интересное; он считает, что я видел войну, но не понял ее, не прочувствовал, а он, Сущинский, не видел ее, но понял и прочувствовал. Мама пишет, что из писем видно, будто я здорово устал. Может быть, они оба правы, но ведь глупо писать о внутренних переживаниях, да вроде и некому, но я устал не от войны, а от служебной обстановки – с меня, по законам войны, требуют невыполнимого, а именно безотказной работы раций, которые сделаны в 34-м году. Я сказал, что я из полка уйду. Правда, мне говорят, что легче на небо улететь, чем уйти из полка. Посмотрим!

Сущинский, как и Тася, твердит, что пора войну кончать, а я мечтаю хотя бы к следующей осени (через год) на недельку заглянуть домой. Здорово было бы!

Игорь Пузырев был, оказывается, дома; замечательно. Сегодня получил письмо от Ирины – она все где-то в деревне, ей понравились мои письма и захотелось на фронт. Жалеет, что нет специальности. Но ведь писать можно по-всякому, и это зависит от настроения, а верить написанному полностью нельзя. Сейчас только пришла в голову мысль – Тасеньке пора бы замуж выйти, это для меня была бы самая большая радость. Вот было б здорово! После войны я взял бы Таську с мужем и Лелю с Галинкой и повез бы смотреть Алма-Ату и озеро Иссык-Куль (что в горах у самой границы Китая). Деньги будут. А не выйдешь замуж, Таська, уеду с какими-нибудь бродягами и все прокучу. Мама, выдай Таську замуж, а то срам какой – даже внучат не будет!

Таська! А помнишь ли ты, как делают слоеные пироги? Для этого, кажется, нужен холод, чтобы морозить тесто. Было время, когда мы ели такие пироги: хорошие – с мясом и не очень плохие – с вареньем. Только это бывает зимой, а сейчас весна. И поросят заливных ели, помнишь? Но это было давно. Я уверен, что слоеные пироги нам еще мама сделает. Смешно, Тасенька, – не будет мамы, и ты этого не повторишь.

Я тебе обещаю, что мы посмотрим и солнечную Алма-Ату и поедим узбекских дынь (это вещь особенная, которой в России нет!).

Война – это миг, небольшой этап в жизни. Конечно, она (жизнь) может закончиться и на этом этапе. Она может кончиться даже сейчас, если один из снарядов, которые летают повсюду, завернет сюда.

По-немецки рассуждая, жизнь без войны однобока. Тася, а ты достань и посмотри еще раз «Разбойников» Шиллера, что там Карл Моор говорил насчет воинов, таких как он. У них это получилось. Ты прочти все – здорово и занятно!

В письмах не положено философствовать. Ну, сейчас мы отдыхаем, хорошо бы до мая не воевать, а там с новыми (!) силами – в жаркое дело.

Помните, в январе в «Правде» писали: «Красная стрела легла на юго-запад от Клина, слева леса и справа леса, слева в лесах немцы, справа в лесах их еще больше. А стрела уходит все дальше на запад». Так мы на кончике той стрелы. Ржев далеко-далеко сзади нас, а ведь в Ржеве немцы.

Сейчас весна. Я каждый день умываюсь, хорошо умываюсь, не смейтесь. Опять на мне чистая гимнастерка, только ватные штаны все в лохмотьях – еще не сменил.

Помню, я в Алма-Ате ходил в порядочном виде, в фуражечке, подтянутый, затем опустился шибко – это в декабре, восточнее Тулы, на Западном фронте. У вас фотокарточка должна быть.

В Москве я немного привел себя в порядок и даже каждые два дня менял воротнички. А здесь зимой я был в таком виде: небритый, грязный, ватные брюки, не снимавшиеся всю зиму, расползлись. И только весна заставила всех принарядиться. Вроде ничего не изменилось – и люди те же, и война все так же жестока. У меня есть и шерстяная гимнастерка, и брюки, только все это где-то в мешке. Если годика через полтора попаду домой, то надену их и воротничок пришью. А вообще я теперь порядок люблю. Ежели я попаду домой, то разберусь в сарае, в чулане, на балконе. Один все сделаю. Вы улыбаетесь; подчеркиваю – мне так кажется! Кругом все такие неаккуратные – мне приходится замечания делать и за чистотой следить.

Ну, всего хорошего. Всем большой первомайский привет. Хотелось бы, чтоб письмо к 1 мая пришло. Но почта уже уехала куда-то в тыл, полк почти весь ушел, и мы одни здесь под вечным, несмолкающим ревом моторов и гулом пушек. Вчера Лукинов приехал с нового места, куда отводят дивизию, из тыла. Говорил, что за два дня душа отдохнула от вечного напряжения, там даже якобы пушек не слышно, а здесь сейчас все трясется.

Мама, работать бросай и заводи поросят: им цены не будет!

Таська, ура! Небольшой антракт. Ох, до чего приятно, как легко на душе. Вот и пройдены все этапы. Последний – это тыл, капитальный ремонт.

Тася, теперь я имею полное моральное право сказать, что воевал и буду воевать. Для этого не обязательно стрелять из винтовки, все-таки сейчас война техники. А почему я так написал – потому, что увидел, что здесь, в 15 километрах от переднего края и дальше к вам, находятся 50 процентов всех «воюющих». Тут всякие армейские штабы, армейские госпитали, армейские мастерские, медсанбаты, автобаты, автосанроты, всевозможные склады и т. д. А еще подальше повторяются все эти организации фронтового назначения. Людей – как селедок в бочке. Я им нисколько не завидую, ведь неизвестно, что значит хорошо жить. Поп у Некрасова говорил: «В чем счастье, по-вашему? Покой, богатство, честь!» Он все это имел и был несчастлив. А солдат вечно полуголодный, но оставшийся в живых, был счастлив. Так всех этих людей я могу сравнить с попом, а себя с солдатом.

Мы счастливы, потому что заслуженно отдыхаем, пусть будут 2–3 дня, но это очень приятно после пережитого ада.

Идешь по тихим маленьким деревушкам, а над полями звенят сотни жаворонков, щебечут скворцы в скворечниках и поют петухи на огородах, радуясь первым лучам апрельского теплого солнца. Настоящая деревенская тишина почти не нарушается огромным количеством военных, населяющих здешние деревушки. Эти люди в условиях войны – что-то среднее между вами, тружениками тыла, и нами. Они, извините за грубость, трутни, но ведь без трутней улей обойтись не может; точно так же без этих людей не может существовать воюющая армия. Они спят на хороших постелях, имеют временных жен, высыпаются, по утрам пьют молоко, едят масло, катаются на велосипедах. Они пишут такие же письма с «фронта», и ничего не скажешь – они на Калининском фронте. Но не хотел бы я быть на их месте. Мне на днях одна девушка заметила: «Домой приеду, а о войне и рассказать нечего». Ты понимаешь, ведь они не видели немцев. Ну, я отвлекся, хотелось описать прифронтовой тыл. Тут тоже много опасности, и здесь, конечно, обидно оставить ноги или голову.