– Так не бывает. Это какой-то фокус.

– Назови еще что-нибудь, посложнее.

– Семьсот восемнадцать минус сто пятьдесят умножить на четыре разделить на три, – не задумываясь, наговорила я.

– Пятьсот восемнадцать. Эх, малышка, я думал, ты хотя бы используешь корни или уравнения.

Из вредности я все-таки проверила данные. Пятьсот восемнадцать. Ну надо же!

– А книги? – не унималась я, – можешь узнать отрывки произведений?

– Легко.

– «В белом плаще, с кровавым подбоем»…

– Мастер и Маргарита. Булгаков.

– «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».

– Евгений Онегин. Пушкин, – зевнул Александр.

– «На свете нет ничего абсолютно ошибочного. Даже сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время».

– Пауло Коэльо?

– Снова верно, – я хитро сощурилась, – а вот этот отрывок ты ни за что не узнаешь: «Я не искала его расположения, но мне невыносима мысль, что он есть где-то и плохо думает обо мне».

Акунин нахмурился. Я победно усмехнулась.

– Ты не можешь знать все, хотя бы потому, что ты парень и не читал роман «Гордость и предубеждения».

– Мы же вроде проходились по классике, – насупился Александр.

– Это она и есть. Классика женского сознания, я бы сказала.

Акунин скрестил руки на груди. Обиделся? Что ж, если он не умеет признавать поражения, это не должно испортить мне завтрак. Я положила на тарелку несколько закусок; выглядели и пахли они потрясающе.

– Сколько же ты все это готовил? – удивилась я.

– Пока ты спала. А спала ты…часов пять, я бы сказал. Сейчас должно быть около десяти вечера.

Я нервно хихикнула. Кухню заливал яркий дневной свет. Он всегда будет светить именно так, и никак иначе…Чтобы не думать о грустном, я откусила кусочек бутерброда и зажмурилась – вкуснотища!

– Учиффся на шеф-пофафа? – спросила я с набитым ртом.

– Нет, просто люблю готовить. Кулинария убивает время и хорошо подходит математическому складу ума: я всегда помню, что и сколько держать на огне и никогда не забываю рецепты.

Хоть и хвастливое по содержанию, это откровение прозвучало лишь как констатация факта.

Я уплетала вкусности за обе щеки, и вдруг мне пришла в голову мысль:

– Получается, продукты не могут испортиться? Если они тоже застряли во времени?

– Наверное, нет.

– Что ж, по крайней мере, нам не грозит голодная смерть, – я положила в рот крошечную тарталетку и зажмурилась, – ошень фкуффно!

Для убедительности я подняла вверх большой палец. Акунин тихонько посмеивался над моим волчьим аппетитом.

– Помогай, – я обвела взглядом еду, – я одна это не съем.

Улыбнувшись одним уголком рта, Акунин взял бутерброд.

– Мне нужно вернуться домой, – сказал он, – узнать, что с родителями и Настей. Это моя сестра.

Я мгновенно перестала жевать. Снова остаться одной? Немыслимо!

– Если хочешь, пойдем со мной, – предложил Акунин.

Я просияла.

– Да! Только оставлю записку.

Поставив точку, я отложила бумагу и запила чаем последнее печенье. Акунин грустно смотрел на меня, потом осторожно спросил:

– Ты думаешь, твоя мама…(я прямо-таки услышала на месте паузы слово «жива») не замерла, как остальные?

Я опешила. Конечно, нет! Как такое могло случиться с мамой? Да и папа, я уверена, не стал «манекеном», просто он в командировке, далеко отсюда.

– Не нужно быть гением, чтобы произвести подсчет, – заметил Акунин, – она всяко уже должна была вернуться, если только не уснула на улице, что маловероятно, или не пошла сначала искать других родственников, что невероятно совсем.

Я представила маму в тот страшный момент. Она видит «манекенов» и боится. Но даже в панике она подумала бы о том же, о чем и я – что можно встретиться дома.

– Мало ли, где мама могла задержаться, – я не желала расставаться с надеждой, – уверена, она появится через пару дней.

«Пару дней»… Это прозвучало как-то странно. Как теперь отсчитывать время?

Я перечитала записку:

«Мама, со мной все в порядке! Мы с тобой не одни, со мной еще мой друг Александр, мы пошли проведать его семью. Не уходи никуда, я скоро буду!»

Эмма

Так. Ну все.

– Можно идти.

Теперь при виде застывшего на ступенях старика я больше не боялась. Я воспринимала себя и Акунина как двух туристов, посетивших чудовищных размеров Музей Мадам Тюссо. "Манекены" казались мне просто копиями людей – невероятно похожими на них, но все же искусственными и нестрашными.

Акунин шел быстро, все время хмурился. Я едва поспевала за ним, но не просила сбавить темп, ведь я и сама также спешила к маме. Я не спросила, далеко ли идти, но уже скоро получила ответ на свой вопрос – Акунин зашел в подъезд; его дом от моего отделяло всего два двора.

– Лифт не работает, – мрачно сказал он, – восьмой этаж.

– Но ты же сам говорил… – для верности я нажала кнопку еще несколько раз, – то, чего мы касаемся, "размораживается". Так почему не начинают работать лифты – в моем доме и здесь?

– Могу лишь предположить, – бесцветным голосом произнес Александр. Я с тревогой посмотрела на него: что-то явно было не так.

– Я вся внимание, – мне хотелось разжечь в нем хотя бы искру любопытства.

– Скорее всего, – он тяжело прислонился к стене, – если мы найдем нужные лифтерные и перезапустим пульт, то лифты заработают. Ну, а пока что…придется подниматься пешком.

– Ничего.

Что такое восемь этажей по сравнению с тем, чтобы стоять внизу одной! Я прыгала через две ступеньки, но на пятом этаже выдохлась и поплелась еле-еле. Акунин меня обогнал. Поднявшись на восьмой этаж, я просто прошла в квартиру, дверь которой была открыта нараспашку.

Квартира показалась мне уютной – светлая, хорошо обставленная, с приятными для глаз деталями вроде картин, изящных статуэток и фотографий. На кухне, оформленной в бежево-зеленых тонах, никого не оказалось. Я прошла в зал и…замерла на месте.

На диване сидели две фигуры, замершие в немом отчаянии. Что это? Они чувствовали приближение кошмара? Женщина смотрела на что-то невидимое в своих руках, а на ее «восковых» щеках все еще блестели слезы. Ее окаменевший муж сидел рядом. Теперь я не могла представить, что нахожусь в музее: эти двое не были «манекенами», как другие, они были людьми. В последний момент они чувствовали, их боль передавали застывшие поникшие плечи и скулы, сведенные вечными рыданиями.

На коленях перед диваном, такой же неподвижный, стоял их сын. Я с трудом удержалась, чтобы не окликнуть Акунина – боялась, что он тоже превратился в скорбное изваяние. Я подошла и положила руку ему на плечо, чтобы поддержать. Мне показалось, что он в ответ благодарно сжал мою ладонь, но он лишь вложил в нее какую-то бумагу.

Я молча развернула ее. Так вот что женщина держала в руках – письмо! Строчки еле угадывались, до того их размыли потоки слез.

– Что ты сделал?! – я в ужасе уставилась на Акунина, как только смысл написанного дошел до меня, – что ты ХОТЕЛ сделать? Скажи, что я ошибаюсь!

– Я хотел покончить с собой, – кивнул Акунин, – а записку написал, чтобы родители не думали, что это из-за них.

Я посмотрела на папу Александра. В его судорожно сжатых руках был мобильный телефон, второй мобильник лежал рядом с женой. Они звонили сыну, его и своим друзьям, в больницы и морги, а потом ждали новостей. И надеялись, что позвонит он.

Акунин протянул руку и кончиками пальцев провел по маминой щеке. Это было что-то настолько личное, что я отвела взгляд.

– Почему? – тихо спросила я.

Акунин нервно дернул плечами и заявил:

– Мне скучно жить.

– Ты думал, самоубийство тебя развеселит?

– Это фраза из анекдота.

– Вот именно.

Александр присел на ковер рядом со мной. Его взгляд был прикован к родителям, я же, напротив, не могла на них смотреть. Так мы сидели очень долго. Я легонько дотрагивалась указательным пальцем до большого, отмеряя секунды: когда я сидела рядом с застывшими людьми, мне начинало казаться, что я становлюсь чем-то нематериальным.