Потом я курил, ехал на машине, гнал, думал, что мне всё равно…

Я вспомнил, как встретился с ней пол года назад на вечеринке у товарища. Она вела себя приблизительно так же как в тот последний вечер до аварии. Возможно тоже пыталась добиться чей-то ревности, а может просто веселилась. Увидев её тогда, я прилип к ней на полгода, она практически полностью занимала всё КПД моего мозга, не оставляя в нём места для других дел. Лис вертела мной как монетой между пальцев. Я позволял ей все, что она могла придумать. Часто ей нравились невинно злые забавы. Например, обрызгать прохожего, проскочив на полной скорости вдоль кромки тротуара. В больничном коридоре я вспомнил даже лицо одной пострадавшей старушки, наполненное не злобной печалью разочарования.

Потом я вспомнил время проведённое в Кембридже, экономический факультет, свою группу. Нудные лекции, весёлые пьянки и отвязные вечера. Кембридж – это та пора в моей жизни, в которой я не в чём не нуждался и всё имел. Учёба меня не тяготила, я всегда считался и был умным парнем, да и свободного времени хватало. Папино наследство с лихвой покрывало все растраты на мои потребности, а мам не беспокоила меня.

Отца не стало когда мне исполнилось тринадцать. Пуля киллера разорвала его сердце на мелкие части, и выбросила остатки наружу через образовавшееся в спине отверстие. Мне было тринадцать, и я долго плакал. Я любил отца, но любая, даже самая тяжёлая боль глохнет под тяжестью времени.

Не очень хорошие отношения с матерью разладились в конец. У неё была своя жизнь, а у меня жизнь в частном лицее. Настал период моей полной несвободы, большего количества, следящего за мной нянек, не было у меня с момента самого рождения.

Зато после выпускного бала мы с приятелем, как бы празднуя свободу, угнали машину директора, просто ради весёлой шутки.

Выпев для храбрости, натянув на лица маски, мы на глазах у всего лицея и самого директора двумя шмелями залетели в его машину, пока тот вышел на секунду, опрометчиво забыв достать ключ зажигания. И сопровождаемые визгом покрышек вырвались со школьного двора.

Спустя каких то двадцать минут мы ехали по хорошо освящённой автостраде.

– Жми, – крикнул мне Санек, и милицейская сирена зарницей моргнула в дальней перспективе правого зеркала. Вдавливая в пол педаль газа, я разогревал покрышки директорского мустанга, выжал из него все соки. Ментовские машины не успевали петлять за нами в густом потоке автотранспорта. И мы, наверное, незаметно свернули на мало освящённую двух-полосную дорогу.

Азарт разгонял страх, а адреналин кровь. Совершенно стемнело и только два ярких луча фар выхватывали из тёмных лап ночи куски асфальта. Санек забил сплиф и я, наверное, в первый раз в жизни в серьёз, с удовольствием закурил. От этой привычки, потом, старался избавиться долго, так и не смог. С бешеным рёвом мы мчались проникая в самую глубь тёмной, летней ночи. Но не долгим было наше веселье. Менты выследили нас и из самой глубины безмятежного мрака, покой наших ушных перепонок нарушил протяжный звук серены. Мы выключили фары и свернули на грунтовую дорогу рассекающую пшеничное поле.

Шутка начала казаться опасной. Да и небо обрадовало мелким дождём. На крутом повороте, у перелеска, наш заднеприводный форд занесло и бросило со всего размаха на близь растущую берёзу. Мотор заглох и мирные дворники равномерно разгребали дождевую пыль. Мы, бросив машину, пустились на утёк. Вскоре её нашли, а нас искать не стали и этот случай остался фрагментом воспоминания в нашей биографии.

В своё время смерть отца настолько потрясла меня что породила в моей душе глубокий конфликт. Противоречивый дуализм этических норм окружающего мира повергал меня в глубокое уныние, переходившее временами в депрессии. Начатки религиозного сознания, привитые мне в детстве набожной бабушкой превратились для меня, со временем, в горькую плеть на фоне закисающего в собственном соку пороков, мире. Религия превратилась для меня в нимб святости над озером слёз – цивилизацией.

Я помню разговор со священником который говорил мне, что через страдания мы как глиняные горшки через горнило печи приобретаем свой цвет и твёрдость. Он говорил мне, что не мерой страдания измеряется счастье и тем более не в удовольствиях его надо искать. Он сказал, что истинное счастье заключается в том, чтобы быть с Богом.

А я ответил ему:

– Ты покажи мне своего Бога. Где Он? – сказал я.

Я сказал отцу Михаилу, так его звали:

– Бог оставил землю, а мы все, в бездонной пропасти которой является этот мир. Он не потрудился создать нам опоры и мы постоянно падаем. И вся жизнь это просто падение вниз.

С детства, не помню точно с какого возраста, я ощущал себя на краю пропасти, отделяющей меня от мира. Только не от того мира в котором я жил, а от прекрасного истинного мира в котором я должен был жить но почему то не попал туда. Я помню, что сидел на лавке в небольшом сквере и мне казалось: я на краю пропасти за которой находится прекрасный мир и до которого мне не допрыгнуть. Пропасть эта была бездонной и бескрайней, поэтому я был с краю и не с краю, и не в центре, не на дне и не на поверхности, даже не в пропасти и не вне её. Смерть отца усилила ощущение бездны.

Батюшка Михаил сказал мне тогда, ещё, что я не прав и Бог дал нам опору. Этой опорой является религия и вера в Его воплощение. Исполнение заповедей, которые он нам дал, является путём к умиротворению душевной бури. Победой над унынием и депрессивной тоской. Вера в Бога и осознание Его присутствия освободит меня от ощущения бездны в душе. Батюшка говорил, что пропасть, это ощущение первородного греха и собственной греховности. Он говорил о том, что только живое Богообщение может избавить от этого.

– Ходи в храм, исповедуйся, участвуй в других таинствах и Бог будет с тобой.

Я ему не поверил. И абсурдом казалось мне то, что всё человечество расплачивается за совершенное когда-то очень давно двумя из нас. Но об этом я не сказал. Тем более я знал, как легко отец Михаил отпускает грехи моей матери потому, что она жертвует на его приход большие деньги. Я знал это и некоторые другие моменты, мне не верилось, что отец Михаил причастник живого Богообщения. А раз он сам не знает о чём говорит, то и нечего его слушать.

Позже, я вообще стал оставлять подобные рассуждения, разжёг в своей пропасти большой костёр и под пьяные волынки в танце с вакханками пытался поймать в кулак солнечного зайчика, который постоянно оказывался снаружи моих сжатых ладоней.

На экономическом факультете религиозная проблематика не беспокоила меня вовсе, а с Лис моей похотливой вакханочкой я полностью забыл про подобные рассуждения, и в бешеной пляске продолжал падать вниз, не находя опоры.

До поступления в школу, в самый канун первого сентября мы с моим тогдашним товарищем подожгли сторожку старика Мурата, охранявшего въезд в наш посёлок. Он едва успел выскочить, а нам было интересно как взорвётся газовый баллон. Баллон бабахнул, да так что от сторожки осталась только яма, а старый Мурат, похоже, окончательно оглох на правое ухо. В общем мы остались довольны результатом.

Я поступил в первый класс и отец в честь этого устроил огромный салют. Разноцветные пороховые бабочки восхищали меня, я прыгал от радости и думал: что ничего красивее больше в жизни не увижу. Школьные годы, жалобы учителей, походы родителей в школу, но при этом меня никто ни разу в серьёз не наказывал. Год за годом и течение жизни становилось всё более однообразным в силу повторения сюжетов. Казалось дно пропасти, где-то близко. И вот как гром с неба смерть отца, сразу всё пошло по-другому. Я в закрытом колледже и не потому, что мама меня не любила вовсе. Скорее наоборот, она просто не знала, что со мной делать.

В университете я прожигал наследство отца на свои прихоти, а мать на любовников.

Почти всегда в жизни любому моему проявлению сопутствовал праздник. В честь моего дня рождения отец устроил роскошный маскарад, пригласил человек пятьсот, устроил салют. Конечно, всего этого я не помню, и не жалею об этом.