Рассказ, при внимательном чтении, допускает по крайней мере не единственное толкование его смысла. Увидеть в нем прославление несгибаемой революционерки верно, но недостаточно.
Портрет героини, "политички" Морозовой, действительно замечателен. Непреклонность, которая не ищет ни сочувствия, ни уступок. Только презрение к врагам-жандармам, доходящее до брезгливости. Видеть во враге человека ("Ведь и враг тоже человек бывает...")? Нет! Это книжный гуманизм, он сродни равнодушию, а что страшнее равнодушия для настоящего борца!? Пусть товарищи упрекают ее в фанатизме, сектантстве - она не пойдет ни на малейший компромисс, не даст никому отнестись к себе с жалостью. "Уж порода такая: сломать ее... можно... Ну, а согнуть - сам, чай, видел: не гнутся этакие".
Такими же бескомпромиссными представали революционеры 70-х годов в тургеневском стихотворении в прозе "Порог", на картине Репина "Отказ от исповеди".
Короленко как художник (а не проповедник, не пропагандист) понимает, что сила портрета такого человека - в освещении, в фоне. Резкость достигается контрастом. Для героини все "просто" (мы "люди простые. Враги, так враги, и нечего тут антимонии разводить. Ихнее дело - смотри, наше дело - не зевай"). Короленко же показывает, что осложняет картину и, соответственно, жизненную ситуацию.
Остальные ссыльные, товарищи Морозовой, ее единомышленники, в главном не доходят до крайности ее позиции. Под конец рассказа приберегается эпизод со старушкой матерью.
Это - тургеневский мотив, напоминающий о взаимоотношениях Базарова со своими стариками. Тут та же молодая безжалостность - и затаенная любовь, скрываемая за грубоватостью, размолвками. И то же родительское непонимание истинной сути дела детей, но гордость за свою "голубку".
Более же всего заставляет задуматься о бескомпромиссности главной героини основной художественный прием, примененный Короленко в "Чудной". Если бы среди врагов Морозовой были только такие, как унтер-офицер Иванов, негодяй, бесчувственный и злой мучитель, как костромской полковник и сибирский исправник, это лишь укрепляло бы ее "простой" взгляд на вещи. Но тут есть рассказчик, тогда совсем молодой, а сейчас умудренный жизнью жандарм Гаврилов. И читатель видит то, чего не дано увидеть и понять героине. Гаврилов выполняет обязанности по службе аккуратно, основательно, не видя до поры до времени ничего страшного в своей службе, и есть в этом что-то от его крестьянского умения впрягаться во всякую работу. А другая черта истинно народного характера Гаврилова - его чувство правды, понятие о справедливости. Потому-то так захватывает, тревожит его воображение встреча с "чудной". Все в ней непонятно, все против его, крестьянской логики, его "здравого смысла". Так непонятны были и крестьянскому уму Санчо Пансы поступки Дон Кихота, казавшиеся по всем признакам безумными. А были те поступки рыцаря без страха и упрека не безумными, а дерзновенными.
Гаврилов до конца остается со своей непонятной, тревожащей тоской. Это не просто признание силы своего противника. Тут именно человеческая реакция, тяга человека к свету и правде, как бы далеко жизнью своей он ни был отделен от света и правды. Много ли значат такие проблески человечности в эпохи схваток, размежевании? Героиня не замечает в Гаврилове человека; Короленко видит в этом ошибку, но не просто ее личную. Сам озадаченный не понимаемой им "барышней", Гаврилов, по мнению автора, не подозревая того, задает загадку таким, как она.
Короленко-художник сделал все, чтобы светом высшей справедливости озарился образ героини, не склонившей головы. Пусть "здравый смысл" назовет ее фанатичкой, безумной, чудной. Все равно "дерзновенность", "безумство храбрых" (так называли это в разное время великие писатели) выше всех остальных качеств на всемирной и вечной шкале человеческих достоинств. В финале рассказа "глухие рыдания бури" звучат как реквием - словно природа, весь мир оплакивает одну из своих славных дочерей. Гаврилов так и не смог понять силу, которая двигала всеми поступками "барышни сердитой", но он никогда не сможет и забыть ее образ. Это - победа "чудной" в перспективе всечеловеческого, общеисторического времени.
Но в рассказе упомянута дата: 1874 год; действие его относится к ближайшим после этой даты годам. А именно тогда начиналось массовое "хождение в народ". Тысячи юношей и девушек тогда воодушевляла одна вера: вера в народ, чувство вины перед ним, страстная ненависть к его угнетателям, желание вывести его из мрака к свету. Они были первыми. На них правительство обрушило карательные акции, многие были схвачены и брошены в тюрьмы, состоялись судебные процессы с сотнями обвиняемых. Но была горькая ирония, сопровождавшая "хождение в народ". Ирония жизни, ирония истории. Народ (крестьяне в массе своей) не понял, не принял этого движения. Более того, видел в народниках "ряженых", "господ", чужих, часто встречал их враждебно. Нередко мужики, как горько замечал Короленко, не ведая, что творят, сами "тащили лямкой своих защитников в тюрьму". Перед молодыми людьми вставали мучительные вопросы.
Многие из них народа просто не знали, для них это был Magnus Ignotus, Великий Неизвестный. Влекомые идеей, чистым порывом, они впервые сталкивались с народом не книжным, а реальным: с крестьянами в местах ссылок, а некоторые еще по пути туда с теми же крестьянами, одетыми в солдатские или жандармские шинели. Многие становились в тупик перед первыми же противоречиями; не знали, как отнестись к тому, что не укладывалось в простые формулы. Оказавшись в тюрьме или ссылке, они пытались осмыслить совершившееся, ожесточенно спорили о правильности или ошибочности избранных путей. Часть видела выход в революционном сектантстве, террористической деятельности. "Революционеры без народа" - назовет их Короленко.
В рассказе Короленко - отголоски этих споров, которые вели его товарищи по ссылкам. Короленко в "Чудной" осмыслял эти вопросы как художник. В рассказе проблема взята во всей сложности: тут и озаренная огнем огромной убежденности несгибаемость революционерки, и бессознательная тяга простого человека к ее правде, и боль от непонимания народом своих защитников, и оторванность революционеров от народа.
