========== one ==========
Что-то настойчиво лижет её лицо. Кларк, проваливаясь между снами, недовольно ворчит и переворачивается на другой бок. Вторая подушка пахнет, на её сонное удивление, не травами, не дымом и даже не слезами, она пахнет чем-то едва уловимым, но приятным, может, стиральным порошком. Именно эта мысль заставляет её открыть глаза.
Им она не верит.
Кларк оказывается на двухместной постели в просторной комнате, отделанной в пастельных тонах, с большим шкафом и зеркалом, встроенным между двумя его отделами. Но ведь засыпала-то в наспех обустроенной для неё хижине на берегу моря, оплакивая Мэди и старательно сдерживая всхлипы, лишь бы не потревожить друзей, которые бы обязательно захотели утешить. Это последнее в чём она нуждалась, к тому же, тяжести добавляло то, что она считала себя недостойной, считала, что будет всегда у них в долгу. Каждый остался ради неё.
Моргает, силясь скинуть морок нереальности. Но лучше не становится. Становится хуже, потому что в груди шевелится знакомое чувство — ожидание предстоящей беды.
Кларк подскакивает на кровати, оглядывается, замечая тумбочки, зашторенное окно. Комната хоть и смутно похожа на ту, в которой она ночевала когда-то давно на острове Бекки, быть тем местом не может. Всё давно сгорело. Дважды. Одежда с земли, дом и даже Пикассо, ни секунды не сидящая на месте, кажутся ей игрой воображения, однако, ущипнув себя, она понимает, что это реальность. Все инстинкты пищат о том, что она в дерьме. Спустившись вниз, осмотрев себя с ног до головы и весь небольшой, но обжитый дом, явно принадлежащий ей одной, Кларк только убеждается в своей правоте.
Что это? Летаргический сон? Ловушка поломанного сознания? Или очередное испытание от внеземной расы? Она теряется в догадках, испытывая тревогу, но вскоре, как и всегда в общем-то, рациональность берет над нею вверх. Кларк, держа в поле зрения собаку, выходит во двор и пораженно ахает. Тёплый ветер пробегается по её коже, и она инстинктивно щурится, потому что солнце ослепляет, а одежда, из тёплого свитера и тёмных брюк, абсолютно не подходит для жаркого и сухого климата. Во дворах соседних домов пусто. Кажется, будто сейчас утро выходного дня. Она помнила, как в фильмах с Земли, когда она, и Уэллс, и её отец, смотрели их на Ковчеге, люди ленно потягивались, разморенные сном и часами отдыха, и никуда, казалось, не спешили. Стоит Кларк обратить внимание на уткнувшуюся ей в ногу Пикассо, жадно хватающую воздух, как что-то звенит. Она поднимает голову на дорогу, по которой медленно едет велосипедист, дружелюбно ей улыбаясь. Поборов вспышку паники, Гриффин махает рукой, чтобы привлечь его, и интересуется, когда незнакомец сбавляет темп, притормозив у открытой калитки в её двор, не обжитый толком:
— Я, возможно, покажусь странной. Но какой сейчас год?
Парень удивлённо поднимает брови, сдвигает их, окидывая оценивающим взглядом, мысленно рассуждая, может она быть умалишенной или нет, и, когда что-то сходится в его мозге, он пожимает плечами: «Май 2052 года».
Какое же дерьмо.
×××
Беллами распахивает глаза, когда что-то твёрдое упирается в центр его спины, фиксируя и предупреждая любые действия, явно не с благими намерениями. Кто бы это ни был, он знает, как правильно обращаться с оружием. Он ошалело хлопает глазами, из-за жёсткого сена, на котором лежит, потому что болит всё тело. И осознание того, что он чувствует, как горят глаза, как хочется есть, как дергаются пальцы из судороги, сведшей руку, — каждую клетку до единой, ощущает запах прелой травы и тупой конец чего-то, по-прежнему упертого ему в спину. Он чувствует.
Хотя ещё секунду назад — или сколько, чёрт возьми, прошло?! — умирал из-за пулевого ранения в сердце.
— Кто ты? И как я здесь оказалась?
И он ни за что не рассчитывает услышать голос Октавии, жёсткий и воинственно настроенный. Кровь учащенно бьётся в висках.
— Сестрёнка, — истерично смеётся он, не поднимая головы, — я тоже рад тебя слышать.
Она откидывает вилы в сторону, внимательно сканирует его взглядом в течении минуты, когда он осторожно поднимается и оборачивается, а потом она кидается в объятья, и Беллами глубоко плевать, каким образом, кто и где, потому что тепло родного человека, тепло сестры, — это всё, что по правде занимает его мысли.
Все они, гулким эхом разбивающие голову, затихают, как только их щеки бьются об друг друга, как только Октавия впивается пальцами ему в спину, боясь отпустить, как дышит отчаянно и одновременно облегчённо, отклоняется, пронизывает цепким взглядом и качает головой в неверии, едва сдерживая слёзы.
Беллами испытывает зеркально то же.
— От нас и, правда, не так просто избавиться, а, О?
Она слёзно усмехается, пока он пытается придти в себя. Когда они с трудом прекращают объятья, в которые вкладывают всю скопившуюся боль, О, не спуская с него взгляда, обменивается своими догадками пополам с информацией, которой владеет на данный момент.
— Я очнулась в машине, хотя засыпала в хижине на берегу. Здесь из наших больше никого. Этот мир, Белл, не наш. Совсем не похож. Это будто Земля до первого Апокалипсиса. И… Как ты?
Беллами усмехается, прикрыв глаза, сдавливает переносицу, бессмысленно пытаясь выжечь последние воспоминания из системы.
— Не знаю, О. Не знаю. Если мы здесь, то, возможно, и остальные где-то неподалёку. Нужно их разыскать, с причинами разберёмся потом.
— У меня есть идея, которая тебе может не понравится, — говорит Октавия, двигаясь прямо за ним.
На выходе из сарая Беллами вдыхает тепло опьяняющего воздуха до самых альвеол. Чуть поодаль стоит дом, с верандой и большим деревом. Движение грудной клетки, стук сердца, шелест листьев, мурашки — всё бьёт в нём набатом осознания, призрачного, ещё до конца непонятого.
Он умер. А теперь жив. Немыслимо. Шепчет: «Выкладывай», опасаясь спугнуть… Что? Предсмертные галлюцинации? Второй шанс? Рай, на который не рассчитывал?
— Ты ведь ещё не разучился водить? Это не твой драгоценный Ровер, но принцип работы наверняка тот же.
— Украдем?
— Возьмём в аренду, Белл!
— Так что, ты теперь моя сообщница в преступлении? — он смеётся, и её глаза увлажняются сами по себе.
— На одной стороне. Как и должно быть.
Он дёргается, Октавия меняется в лице, по которому становится видно, что она о чем-то сожалеет. Ситуация не из простых, хотя… в их арсенале таких, упрощенных, днём с огнём не сыщешь.
— Прости меня, Белл. Ты был прав. Ты был прав, как всегда. А я даже не попыталась тебя понять, не сумела отбросить мысли, поступиться принципами. Я никогда, ни одну секунду наших жизней не смогла быть достойной сестрой, — выдаёт она, как на духу, смотрит в глаза, в душу, и сокрушенно качает головой, а потом светлеет, — но ты… Ты всегда оставался лучшим братом, о котором только можно мечтать.
Он замедленного моргает, мозг ещё не готов что-то анализировать, что-то воспринимать, особенно благодарность в глазах той, которая всегда была его ответственностью. Гордость, признание и любовь заполняют грудную клетку до краёв.
— Я люблю тебя так сильно, О.
— Чертовски верно! — толкнув его в плечо, угукает она и прижимается вновь. Это всё, что сейчас нужно. — И ни каплей меньше! Потому что я тоже.
Здесь, на чужой земле, он просит у неё прощение, здесь они ставят точку прежним склокам и недомолвкам, а потом — запятую, которая знаменует начало, надеются они, чего-то хорошего. Ведь пока брат и сестра на одной стороне, они способны справиться со всем.
Поразительно то, как складно у них выходит, словно они не выживали в постапокалипсисе, а веками напролёт угоняли чужие машины. Октавия запрыгивает в салон прямо в тот момент, когда пикап, с потертыми временем кожаными сидениями и скрипучими дверьми, срывается с места, а из дома выбегает немолодой мужчина на звуки тяжело заводящейся машины. Он энергично машет руками, его красное лицо становится всё меньше по мере их продвижения, а столб пыли на следующем повороте скрывает из виду фермерский домик. Адреналин от того, что они украли чужую собственность, бурлит в крови, на миг заглушая тревожность за судьбу Хоуп и остальных. И смех звенит в салоне. Октавия выкручивает радио, скачет с одной волны на другой пару минут, а потом из динамиков льётся: «Однажды я поднялся над шумом и суетой, что бы лишь увидеть проблеск надежды…»¹ , и ее пальцы замирают. Беллами улыбается шире. Что-то в этом есть.
