Грохот, как начался внезапно, так и стих. Снаружи послышался стон. Борис, за ним я вылезли из укрытия. К нам подползал солдат. Его рука выше локтя была перебита и волочилась на кожице. От моей храбрости ничего не осталось, будто попал я из ледяной воды в кипяток. Или наоборот. А Борис мгновенно сдернул свой брючный (фамильный) пояс, перехватил им руку – остановил кровотечение. До сих пор помню обломок сучка, которым мой друг закрутил перевязку. Прибежал лейтенант военфельдшер, спросил: «Кто перевязал? Ты (посмотрев на Бориса)? Молодец!»

Полуторка повезла солдата в госпиталь. Не знаю, как звали раненого, мы еще не успели познакомиться… Раненому многие завидовали – пусть без руки, но отвоевался.

Еще был убит солдат из соседнего взвода.

После артиллерийского огневого налета дивизион (нас около двухсот человек) углубился в лесок. Все начали рыть окопчики. Грунт был твердый, с камнями. Мы с Борисом выкопали неглубокую узкую и короткую яму. Спали в ней валетом, положив ноги друг на друга.

На рассвете меня с казахом Тюлеевым назначили охранять штабеля наших снарядов. Неподалеку от снарядов крытая щель, я, пока на посту Тюлеев, решил вздремнуть. Проснулся от грохота, гремело совсем близко. Мне представился новый огневой налет. Страшно вылезти, ну а если напарник ранен? И тут я слышу спокойный голос:

– Вставай, твоя смена, я отдыхать буду.

Это бьют наши пушки. Я еще не умею отличить взрыв снаряда от выстрела.

Подъезжает наша полуторка. Из кабины – фанерные дверцы, брезентовый верх – выпрыгивает карнач. Приказывает нам с Тюлеевым лезть в кузов. Охранять снаряды остается пост, который сторожил другую сторону штабеля. Я уже знаю, что карнач – это не фамилия какого-либо кавказца, а сокращенно «караульный начальник».

Нас с десяток в кузове. Куда-то едем, торопимся. Дорога на голой возвышенности. То не долетая, то перелетая, то посредине ее методично рвутся снаряды. Спускаемся в широкий и глубокий овраг. Объезжаем подорванный танк. Навстречу – повозка с двумя ранеными, они лежат недвижно. В общем овраг – как улица: по нему движение в оба конца. Пронесся низко «мессершмитт», ударил из пулемета. Через мгновение за ним наш истребитель, зеленый, с красными звездами.

Выехали на дорогу, подъехали к речке. По ее берегу под ветлами окопы, в них солдаты. Это вторая линия нашей обороны. Мы едем дальше. Значит – на первую.

По мосту переехали речку, въехали в село с каменными домами. Остановились на крики: «Воздух! Воздух!» Попрыгали из кузова кто куда. Кинулся я в огороды. В глубокой щели солдат с лошадью. Хотел туда влезть, а солдат не пустил. Смотрю – пехотинская полевая кухня, под ней квадратиком желтый песочек. Я – под кухню. Там и пережил первую в жизни бомбежку.

Улетели самолеты, но развернулись. Новый заход. Лежу в небольшой воронке – от первого налета. Земля теплая, пахнет гарью. «Юнкерсы» так низко, что ощущаешь напряжение их металла. Сыплют бомбы, бьют из пулеметов.

После третьего захода немцы улетели. У полуторки собрались ребята. Шофер ранен, осколок влип в лопатку. Лежал между стеной дома и колесом.

С передовой едет повозка с термосами.

– Ведро есть? – кричит оттуда человек. – Возил кашу, а есть оказалось некому… В котелок? Нет, в котелок класть не буду, канителиться некогда.

Нашелся среди своих умеющий водить машину. Едем дальше. Куда? Зачем?

За пшеничным полем, пересеченным двумя траншеями, открылась низина. В ней нацеленные на вершину пологого холма наши пусковые станки. В ящиках снарядов нет, маскировка с пусковых станков сброшена.

Встречаю возбужденного Бориса. Он рассказывает, что было тут утром.

«Огневую позицию спокойно оборудовали (приготовились к залпу, к пуску снарядов).

Ждали команду. Через какое-то время с вершины холма начали отступать наши пехотинцы – не выдержали атаки немцев. Командир дивизиона Алексеев кричит нам:

– Гвардейцы, за мной! Остановим паникеров!

Мы, человек двадцать, побежали навстречу пехоте. А разве их остановишь! Перемешались с ними. Но тут залп. Над головами пошли “эрэсы”. Пехота остановилась. Глядят. А как поняли, начали пилотки вверх кидать, повернули обратно. Мы хотели к установкам вернуться, а пехотный командир не пускает, гонит нас дальше, автоматом грозит. Алексеев с ним ругается. В это время на огневую налетели “мессершмитты”. В несколько заходов били из пулеметов, мстили нам. Тогда пехота нас отпустила…»

Стало понятно, почему сюда повезли нас, караульных. Огневая позиция осталась без людей: одни с пехотой были в контратаке, другие разбежались во время налета. Потом все собрались.

В расположение дивизиона возвратились без происшествий. Нашим удалось отогнать немцев. Я жалел, что не видел, как вылетают из ящиков «эрэсы», как летят…

Все вроде было хорошо. Собирались обедать. Корнев, доброволец из Москвы, стрелял из карабина по «мессершмитту», пролетевшему над расположением дивизиона. Алексеев набросился на него с пистолетом, грозил застрелить – за то, что демаскирует дивизион.

Корнев плакал, готовился к смерти… (Именем Мити Корнева я назвал героя нескольких рассказов. Алексеев до войны был директором хлебозавода в Москве. Он погиб при штурме Кенигсберга.) Мы, свидетели этой сцены, страдали не меньше ее виновника. Но худшие переживания были впереди.

К вечеру стали говорить, что в дивизион приехали судьи военного трибунала. Будут судить солдата – за мародерство. При пулеметном обстреле с воздуха был убит командир одного из взводов, лейтенант, чуть старше нас. Солдат снял с убитого часы, взял финку.

Объявили построение. Всем просто строиться, а нашему взводу – с оружием. Значит, подумал я, приговорят виновного к расстрелу, а убивать его будет наш взвод. Как же я буду стрелять в своего! Хотелось скрыться в лесу…

Перед строем молча, с опущенной головой, без ремня, без пилотки, стоял осужденный. Проклинал ли он ту минуту, когда позарился на часы? И зачем они ему, если и он вот так почти неизбежно погибнет на этой войне?.. Начали читать приговор – штрафная рота…

Тогда же перед строем объявили о том, что немцы из солдат-предателей создали несколько групп для захвата «эрэсов». Враг хочет знать наш военный секрет.

Ночью мне выпало быть в наряде. Дивизион спал, а я вглядывался в темноту. Ветер шумел в прошлогодних дубовых листьях. А если это не ветер, а чьи-то ноги? Еле дождался смены…

Вот так началась для меня война, для «рядового необученного». Пришлось, как было сказано в райкоме комсомола, учиться и воевать одновременно.

С моим школьным и боевым другом Борисом Михайловым изредка встречаемся, еще бодримся. Между прочим, оба награждены медалью «За отвагу».

Борис Михайлович Михайлов: О войне 60 лет спустя. 2001 год, г. Москва

Под вечер мы прибыли к месту назначения, разгрузились в лесочке, замаскировали машины и склад боеприпасов, а сами расположились на пригорке. Нас строго предупредили, чтобы не курить, не разводить костры и даже громко не разговаривать, так как передовая рядом. Перед сном мы с Толей, по примеру бывалых, вдвоем выкопали окопчик в сухой и твердой земле, а утром во время завтрака при минометном обстреле спрятали в нем свои трясущиеся тела. Причем на Митяева, ловко прыгнувшего в укрытие, я нечаянно опрокинул стоявший на бруствере котелок с лапшой, на что он совсем не обиделся. Но опять был страх и ужас, опять кругом кровь, опять раненые…

Вечером мы снова попали под минометный обстрел, вернее, под обстрелом оказался Толя, а я в это время ходил в чужой огород. Пришел с урожаем больших пожелтевших огурцов, на что Толя сказал с нескрываемой улыбкой, с хрустом поедая огурец:

– А я тут переживал, думал, поймают тебя и отдадут под трибунал за мародерство.

Ну, раз появилось чувство юмора, потребность пошутить – значит, все в порядке, будем жить!..

Теперь, спустя почти 60 лет, я удивляюсь: зачем нас повезли с громоздкой техникой к самому переднему краю, зачем нас вообще возили под Елец, если через несколько дней, понеся потери в людях, мы погрузились на машины и снова поехали в Москву?..