Проклятый мобильник в кармане снова разразился заливистой трелью. Вдруг настала тишина. Егор открыл глаза. Ящер смотрел на него, вывернув корявую шею, полусогнувшись над кучкой окровавленных костей. Повернулся и сделал несколько дёрганых шагов, словно сомневаясь. Егор истошно закричал, надеясь, что услышат в деревне, но там, над невидимым в сумерках лабиринтом, не было ни огонька, даже собаки молчали. Массивные бревенчатые избы горбились в тумане, как стадо дремлющих динозавров.

  Теперь ящер стоял перед ним, хрипло дыша сквозь частокол зубов. Смрад старой гнили и свежей крови смешался в тошнотворное амбре. Егор продолжал ожесточенно перетирать о столб веревку, стянувшую руки. Ящер наклонил морду. Только сейчас среди буро-зеленых выростов Егор заметил его глаза - золотистые, с вертикальным зрачком. Холодно-внимательные, словно у птицы, заметившей жука. Егору вдруг почудилось - из какой это былины - "и будто в сон заснул он", в любой миг может проснуться, а раз так, чего бояться?

  - Я её не нарочно убил. - Произнёс он. - Я и не думал убивать, толкнул сгоряча. Она сказала: Батя рассудит. Это ты? Постой... я вспомнил о Садко: "Не пошлины придонный царь требует - а требует он голову человеческую", студентам цитировал несколько дней назад...

  Пращур-ящер высился перед профессором в застывшей позе, словно превратился в экспонат Палеонтологического музея.

  - Он слушает, - подумал Егор. - Пока я говорю, возможно, не тронет.

  И бедный профессор объяснял, втолковывал придонному хозяину, как до жизни такой докатился. Когда кончились осмысленные предложения, стал городить чепуху, вздор, припевать, смеяться. Но нужно было говорить ещё и ещё. Тут, кстати, вспомнились мерзости, которые скрывал даже от близких, Егор поведал безмолвному существу и эти стыдные скользкие тайны, мутные липкие мечты, спрятанные в недрах его компьютера видеофайлами, где извиваются голые детские тела. В Кате было что-то такое, незрелое, словно у тех острогрудых двенадцатилетних... Он выговаривал, выворачивал наизнанку свою душу. Потрошил, как рыбу, вытягивая и выдергивая бесконечные перламутровые внутренности. Батя слушал.

  ...Празднично-розовым утром из деревни на пустынный берег прибрёл Варин дед с ножом. Перепилил на запястьях Егора верёвку, и тот упал ничком, не в силах удержаться на онемевших ногах. Старик постоял над ним, дымя самокруткой. Потом помог подняться, повёл к деревне, приговаривая:

  - Вот, видишь, парень, всё хорошо. Батя милостив. Глядишь, и рыбки косяк пригонит, ребятам далеко не плавать.

  Егор смотрел равнодушно и ничего не отвечал. Поселили его во времянке, научили чинить сети. По вечерам бывшего профессора видят на берегу, он собирает в карманы засаленного ватника разноцветные камешки. Теперь Егор ни о чём не тревожится, никому не мстит, ничего не стыдится. В его душе царит тихая бессмысленная радость.