Рыча от боли и ненависти, теряя спасительное хладнокровие, бретер с размаху ударил по лицу того, кто все дергал топорик, пытаясь вытащить застрявшее в смоле оружие. Ударил плоскостью, а не лезвием, без желания ранить, только чтобы ошеломить, вывести из игры на несколько мгновений, а то, не дай Бог, клинок застрянет. Пока топороносец старался удержать равновесие, размахивая все-таки высвобожденным оружием, бретер нанес удар по раненому саблисту, снова плоскостью и снова в голову – попал! - затем турнирный меч обрушился на главаря, этот удачно закрылся щитом. И еще раз в том же ритме, в том же порядке. Каждая атака на бешеной скорости вынуждала противников защищаться, терять темп, отступать хотя бы на четверть шага. Раньян не пытался убить, лишь вынуждал противников разомкнуть полукруг, потерять слаженность действий, дать им вдохнуть запах собственной крови, а страху - просочиться в сознание.
На четвертой серии ударов, когда легкие уже горели огнем, а усталость повисла на руках пудовыми кандалами, Раньян сломал собственный ритм и, обозначив ложный удар в голову бойцу с топором, быстро присел, а затем четким, заученным движением сверху вниз разрубил ему стопу на всю длину меж костей, от основания до пальцев. Простой, безыскусный удар, рассчитанный на бездоспешного или обычного пехотинца в доспехе на три четверти. У дозорного сабатонов или хотя бы кавалерийских сапог «на четверть пуда» не имелось, и лезвие прошло сквозь плотную кожу обуви, как через платок из тонкого льна. Боец завопил, шатаясь, выронил топорик, и оружие повисло на кожаной петле у запястья.
«Девятнадцать человек… Венсан убил девятнадцать человек за одну ночь, а я не в силах управиться с шестеркой»
Горечь и ложное чувство несостоятельности как бойца поддерживали бретера на ногах, но Раньян ощущал, как теплая кровь обильно пропитывает одежду под кирасой. Пояснице было уже не горячо, а наоборот, холодное онемение расползалось по телу вверх и вниз, превращая мышцы в безвольный студень. Чутье подсказывало, что у мечника еще, быть может, минута, а скорее даже меньше. Затем скажутся кровопотеря и боль, да и самый первый раненый все-таки поднялся, шатаясь, вот-вот присоединится к схватке. Раньян ткнул мечом в физиономию саблиста, вынуждая того отступить, и выиграл столько пространства, чтобы снова отогнать командира.
Безвестный горожанин вышел на улицу, истошно заорал, видя картину побоища, крик удивительно гармонично объединился с воплем пораженного в ногу. Свиньи визжали по всему городку, кто-то и зачем-то начал звонить в колокол у большого колодца, где брали воду для лошадей и тушения пожаров. Тревожно стучали ставни - горожане в основном торопились не выйти на улицу, а наоборот, забаррикадироваться.
Два удара по командиру, резкий поворот к раненому саблисту, укол в голову, рядом с ухом, туда, где начинается шея. Противник уже с трудом держался на ногах, попробовал заслониться щитом, приседая, и не удержал равновесие, присед обратился в падение. Солдат неловко шмякнулся, будто сев на пятку правой ноги в вычурном поклоне. Из этого положения он был не в состоянии ни быстро встать, ни дотянуться до бретера, и мечник, наконец, сосредоточился на вражеском начальнике, обходя его сбоку, со стороны щита.
Теперь все четверо вытянулись в неровную линию: боец с топором, который неловко подпрыгивал на здоровой ноге; контуженный саблист; командир и, наконец, бретер. Алые пятна щедро покрывали одежду и доспехи, в свете кометы и одинокого фонаря кровь казалась черной, как смола. Кираса бретера стеклянно хрустела при каждом движении, видимо из-за пробоин трещины разбежались по пластинам, и броня теперь держалась лишь на тканевой основе. Как честно предупреждал доспешный мастер, продавший кирасу, удары она держит хорошо, но если уж пробита - дырку не заделать. Ну и не беда, главное, чтобы продержалась до конца боя. Свою цену вещь уже окупила с лихвой.
Командир хорошо закрывался, бретер дважды пробил его защиту, но клинок лишь вышибал медный звон из доспеха. А на третьем бретерский меч ударил по наплечнику и с чистым хрустальным звоном переломился. В руках мечника остался лишь обломок длиной не больше локтя.
Раньян взвыл от разочарования и чувства, что Пантократор щедрой дланью отмеряет ему недоброе за грехи, чередуя успехи с невероятными провалами. Мечи подобного качества не ломаются просто так, вернее, почти не ломаются, их делают, чтобы пробивать рыцарские доспехи, шанс потерять оружие так нелепо и случайно - ничтожен. Однако ж случилось. Но хороший воин отличается от плохого тем, что сражается до последнего мгновения и однозначного результата - победа или смерть. А Раньян был очень хорошим бойцом.
Заминка в его убийственно точных движениях действительно образовалась, но стала почти незаметной, во всяком случае, противники воспользоваться ей не сумели. Бретер шагнул к саблисту, который все еще пытался неловко встать, и с размаху, движением сверху вниз, вонзил ему обломок меча в основание шеи, буквально на полпальца выше бригандины, пользуясь тем, что дозорный не носил горжет. Меч застрял, но бретер не тратил время на попытку вытащить обломок. Следующий шаг обратно - и Раньян оказался лицом к лицу с обладателем топора. На этот раз бретер без изысков ударил противника в глаза растопыренными пальцами и сразу толкнул в грудь обеими руками, опрокинув на спину, как пьяницу, набравшегося дешевого крепленого вина. Из-за порубленной стопы подняться самостоятельно тот уже не мог.
Командир держался на ногах твердо, но рука со щитом повисла, обломок меча так и застрял в металле наплечника. Дозорный, стиснув зубы, повернулся к бретеру левым боком, готовый принимать удары на обездвиженную руку - лучше потерять конечность, даже если по самое плечо, чем жизнь. Командир встал рядом с умирающим коллегой, чтобы не дать безумному мечнику из ада подобрать упавшую саблю.
Раньян склонил голову, глядя по-бычьи на противника, переводя дух. Предательская слабость уже подобралась к плечевому поясу, во рту жгло кислотой, и тошнота плескалась где-то у самой глотки. Казалось, красную луну заслонило тучей, но бретер по собственному богатому опыту знал, что это у него темнеет в глазах - слишком большая кровопотеря. Дышать приходилось ртом, воздуха не хватало, сломанная кираса давила на грудь как орудие пытки, которое плющит жертву деревянной доской с гирями.
Можно было предложить разойтись, более того, теперь дозорные, возможно и согласились бы. Но Раньян боялся, что даже самая короткая фраза выдаст его печальное состояние. Нет, противников нужно было или убить, или обратить в бегство, третьего не дано. Бретер вытащил из сапога кинжал и бросил косой взгляд на квартет рядом с конюшней. Писец и женщина в бой вступать вроде бы не собирались - слава Богу! Артиго кричал и плакал, а контуженный здоровяк подобрал тесак, но то ли колебался, то ли превозмогал приступ дурноты. За спиной фыркал кровью из разбитого носа, стенал, возился и скрипел железом «топор». Бретер повернулся боком, так, чтобы видеть всех участников свирепого побоища, и пошел в атаку на командира.
Тот ждал чего-то традиционного, «фехтовального» и мог рассчитывать на успех. Но бретер не стал ни ловко финтить, ни плести хитрую сеть выпадов, вместо этого Раньян бросил кинжал в голову противника. Тот машинально отбил железку мечом, потеряв на этом целый миг, а бретер уже ломился в ноги главаря, как ярмарочный борец. Командир был хорош, все-таки очень хорош, он успел ударить сверху вниз рукоятью меча, но со слабым размахом, да и в голову не попал. Чувствуя новую вспышку боли под лопаткой Раньян зацепил переднюю ногу противника и мощным рывком бросил его на землю, так, что у дозорного воздух вышибло из легких с пронзительным всхлипом. Сам бретер едва ли не на четвереньках отполз в сторону и подобрал саблю, опять вооружившись. А вот командир уже не поднялся, видимо, слишком сильно приложился головой.
Раньян встал, без всякой изысканности опираясь на вражеский клинок, как на палку, уже не заботясь о заточке. Грубо, грязно добил обоих раненых, отдав им должное хотя бы в мыслях - пощады никто не попросил, все дрались до конца. В холодном воздухе повис тяжелый запах обильно пролитой крови, под ногами чавкало - еще не промерзшая земля кое-где превратилась в грязь. Свиньи продолжали визжать. Артиго истерично рыдал, вцепившись в ногу охранницы, а писец убегал по улице к дальним воротам, даже не пытаясь вывести лошадь из конюшни.
