— Мне тоже жаль. Я хочу этого, — шепчет он. — Я хочу тебя.

Три…

Я тоже хочу тебя, я думаю. Но я даже не знаю, как сказать тебе, что Эмма — это самое малое. Другая женщина — это самое малое.

— Поговори со мной, Мейс, — призывает он. — Пожалуйста.

Четыре…

Пять…

— Я хочу тебя, — повторяет он, и в его голосе слышится странное расстояние. — Но сейчас я понимаю, что, возможно, не должен.

Шесть…

Семь…

Когда я дохожу до десяти, мои руки уже не дрожат, когда я их опускаю. Но поскольку я не ожидала, что Эллиот уйдет, я так и не услышала, как он ушел.

Темной ночью прием на открытой веранде — это маяк из крошечных огоньков и звезд, отбрасываемых свечами, путешествующими по бокалам с шампанским. Тепловые лампы, расположенные через равные промежутки, достаточно теплы в ночной прохладе, чтобы влажный воздух искривлялся вокруг медленно танцующих пар.

Я нахожу Джорджа слева от танцпола, возле свадебного торта, который уже разрезали и разделили. Его щеки раскраснелись, улыбка широкая, глаза слезятся от счастливого опьянения.

— Мейс! — кричит он, заключая меня в крепкие объятия. — Где мой брат?

— Я собиралась спросить тебя о том же.

Он тянется вверх, выдергивая маленькую веточку из моих волос, и, Боже правый, только сейчас до меня доходит, что я понятия не имею, как я выгляжу, выходя из сада после гребаного Эллиота.

Джордж усмехается. — Подозреваю, что у тебя есть идея получше, чем у меня.

Лиз подходит к нему и ухмыляется, глядя на своего подвыпившего мужа. — Мейси! Ух ты, ты выглядишь… — В ее глазах появляется понимание, и она разражается смехом. — Где Эллиот?

— Вопрос часа, — пробормотал Джордж.

— Я здесь.

Мы поворачиваемся и видим, что он стоит чуть в стороне, держа недопитый бокал шампанского. Теплый румянец, который я ощущала на его щеке, прикоснувшись к моим губам, исчез. Вместо него — бледный взгляд и хмурый взгляд. Галстук отсутствует, рубашка расстегнута у воротника и испачкана грязью и губной помадой. Глядя на него сейчас, вдвойне очевидно, чем мы занимались.

Я улыбаюсь ему, пытаясь глазами дать понять, что здесь есть о чем поговорить, но он больше не смотрит на меня. Поднеся фужер к губам, он выпивает остаток, ставит его на поднос проходящего мимо официанта, а затем говорит: — Мейси, тебе нужно, чтобы я подбросил тебя до мотеля?

От шока через меня проходит волна холода. Джордж и Лиз замолкают, а затем удаляются под дымкой секундного ужаса. Мое сердце взлетает вверх, барабанная дробь переходит в треск тарелок, когда я понимаю, что меня просят уйти.

— Все в порядке, — говорю я ему, — я могу взять Lyft.

Он кивает. — Круто.

Я делаю шаг вперед, тянусь к нему, а он хмуро смотрит на мою руку, как будто она в грязи.

— Мы можем поговорить завтра? — спрашиваю я.

Его лицо искажается, и он поднимает еще один бокал шампанского, выпивая его за то время, которое требуется официанту, чтобы предложить мне один и чтобы я отказалась. Эллиот берет еще один, пока встревоженный официант не скрылся.

— Конечно, мы можем поговорить завтра, — говорит он, размахивая бокалом. — Мы можем поговорить о погоде. Может быть, о нашем любимом сорте пирога? Или — о, мы еще не говорили о достоинствах скороварки по сравнению со скороваркой. Мы можем это сделать?

— Я имею в виду закончить то, что мы начали, — шепчу я, понимая, что мы привлекли внимание нескольких членов семьи. — Мы не закончили.

Алекс наблюдает за нами на расстоянии широкими, обеспокоенными глазами.

— Разве не так? Я думал, у нас был грандиозный финал. Ты сделала то, что у тебя лучше всего получается, — говорит он, мрачно улыбаясь. — Ты закрылась.

— Ты ушел, — отвечаю я.

Он жестко смеется, качает головой и повторяет: — Я ушел.

Смягчившись, я говорю: — Завтра… я зайду.

Эллиот поднимает стакан, делает четыре глотка и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Конечно, Мейси.

В час ночи небо кажется призрачным в своей темноте. Я поднимаюсь на крыльцо своего старого летнего дома, перескакивая через предсказуемо сломанную ступеньку. Используя давно забытый ключ на кольце, я впускаю себя внутрь, где еще холоднее, чем в лесу; изоляция сохраняет холод в темных гипсовых стенах. На ходу я включаю свет и опускаюсь на колени, чтобы развести небольшой огонь в дровяной печи.

Очевидно, что если я была здесь всего один раз за последние десять лет, я должна помнить точные даты, но я не помню. Я знаю только, что это было за неделю, может быть, две до моего отъезда на второй курс Тафтса, и мы приехали ночью, чтобы перебрать наши пожитки и переложить все заветные вещи в шкафы, которые можно было запереть, чтобы любопытные арендаторы не взяли ничего. Воспоминания о той ночи похожи на размытые водянистые цвета, проступающие сквозь туман.

Наверху я перебираю другие ключи на своем кольце, нахожу меньший и вставляю его в замок на двери папиной комнаты. Он входит неровными шагами, застревает на полпути, требует крошечного шевеления, прежде чем щелкнуть и повернуться с ржавым протестом.

Его комната открывается с запахом затхлого воздуха, и у меня сводит живот, когда запах и осознание сливаются воедино: Мне придется выбросить почти все это. Он хранил здесь несколько рубашек и брюк. Походные ботинки, жилет для ловли мух. На полке наверху — фотоальбомы, диорама Рождества Христова, которую я сделал в четвертом классе. Письма от мамы. А сзади — стопка сомнительных журналов.

Моя задница приземляется на пол прежде, чем я осознаю, что сползла по дверной коробке. Под запахом плесени безошибочно ощущается его запах: датские сигареты, его лосьон после бритья, яркий льняной запах белья. Я снимаю рубашку с вешалки — беспорядочно; проволока слетает со стержня и ударяется о дверь по пути вниз. Прижимая фланель к лицу, я вдыхаю, задыхаясь от рыданий.

Я так давно не чувствовала себя так. Или, может быть, я никогда не испытывала таких эмоций: Я хочу плакать. Я хочу положительно рыдать. Я даю ему полный доступ, позволяя ему прорваться сквозь меня в эти ужасные завывания, которые отражаются от высоких потолков и сотрясают мое туловище, скручивая меня вперед. Сопли, слюна: Я в полном беспорядке. Я чувствую его прямо за собой, но знаю, что его там нет. Я хочу позвать его, спросить, что у него на завтрак. Я хочу услышать ровный ритм его шагов, прерывистый треск газеты, которую он читает. Все эти инстинкты, кажется, живут так близко к поверхности, что они искривляются и пробиваются сквозь ткань возможностей. Может быть, он внизу, читает. Может быть, он только что вышел из душа.

Именно эти крошечные напоминания причиняют боль, эти крошечные моменты, когда вы думаете — дай — ка я просто позову его. Ах, да. Он мертв. И ты задаешься вопросом, как это произошло, было ли это больно, видит ли он меня здесь, в грязной, рыдающей луже на своем полу?

Это единственное, что прерывает поток, вырывая из моего горла густой смех. Если бы папа когда — нибудь застал меня плачущей вот так в своей кладовке, он бы уставился вниз — в недоумении — прежде чем медленно опуститься на корточки и протянуть руку, нежно проведя по моей руке.

— В чем дело, Мейс?

— Я скучаю по тебе, — говорю я ему. — Я не была готова. Ты все еще был мне нужен.

Теперь он это понял. — Я тоже скучаю по тебе. Ты мне тоже нужна.

— Тебе больно? Тебе одиноко? — Я провожу рукой по носу. — Ты с мамой?

— Мейси.

Я закрываю глаза, чувствуя, как еще больше слез скатывается по вискам и в волосы. — Она помнит меня?

— Мейси.

— Кто — нибудь из вас помнит, что у вас была дочь?

Я не в себе, я знаю, что не в себе, но я не смущаюсь, что меня нашли в таком виде, особенно папа. По крайней мере, так он поймет, как его любили.

Сильные руки проникают под мои ноги, обхватывают спину, и меня поднимают из тумана плесени и папы и несут по коридору.

— Мне жаль, — говорю я, снова и снова. — Прости, что не позвонила. Прости, папа. Это моя вина.

Я все еще у него на коленях, когда он садится на мою кровать. Он такой теплый, такой твердый.