Когда смеются так заразительно, нельзя не подключиться. Мы с Гаруном, два серьезных четверокурсника, хохотали как в далеком детстве, дружно, в голос, не в силах остановиться.

Смех продлевает жизнь. А что делать, если вся моя жизнь – смех? Смех и слезы. Смех сквозь слезы. Смех вместо слез, чтобы выглядеть круче. Но все равно – слезы, слезы, слезы. Себе и другим. И потому – смех, а не жизнь.

Додумать мысль и довести суровую правду до какого-то нужного вывода я не успел. Дикий хохот на грани жизни и смерти будто отрезало. Полное ощущение, что около уха взорвалась граната. Звуки исчезли. По лицу Гаруна прошла рябь, оно растянулось, похожее на живые щупальца, и оплыло полупрозрачными кляксами с глазами, ртом, носом и ушами, стекавшими с шеи и дальше с тела и дивана, как часы на картине Сальвадора Дали. Фантасмагорические потеки сползли на пол и растворились в окружившей меня мгле. Мир заволокло туманом.

Серая пелена застилала глаза недолго, ее пронзил яркий луч, и картинка передо мной превратилась в другую. Комната осталась комнатой, но я в ней был один, лежал в кровати и жадно хватал ртом воздух. В лицо било утреннее солнце. Недавняя жуть оказалась иллюзией, хитрой проделкой подсознания.

В груди мощно стучало сердце. Гримаса истерического смеха все еще сводила скулы, а перед глазами блестел нож Гаруна, жаждавший познакомиться с сердцем. А ножик и сердце – они, если честно, не пара, не пара, не пара, как пелось в назойливой песенке. Дикая история мне приснилась, можно расслабиться.

А Хадя? С какого момента явь перешла в сон – до или после звонка Фильки?

Дата на телефоне подсказала, что о смерти Хади мне уже сообщили. Яркий мир вновь потускнел.

Вставать? А зачем? Последний вопрос с философской точки зрения был намного глубже, чем казалось. Зачем и как жить дальше? Что делать? Для чего? Иными словами, опять же – зачем?

Круг замкнулся. Нож. Смех. Жизнь. Смерть. Любовь.

Зачем?

Не жизнь, а смех.

После того, что приснилось, заснуть не получится. Я заставил себя встать, умылся и отправился готовить кофе. Не готовить, конечно, а растворять. Две чайных ложки с горкой на маленькую чашку – чтобы глаза на лоб полезли. Или, наоборот, чтобы вернулись оттуда.

Если во сне Гарун пришел за моей жизнью – значит, что-то внутри меня ждет такой развязки. Можно все свалить на великую любовь, но любовь – чья? Моя. Не любовь толкала меня на необдуманные поступки, а собственные прихоти. За что я избил Машеньку? За ее следование безрассудным желаниям и страстям. Разве мои поступки продиктованы чем-то другим? Потому я и ждал от судьбы возмездия. В моем случае, не ремня, а ножа. Это будет справедливо.

Кофе не помог. Надо было пить успокаивающее.

Когда я мыл чашку, раздался звонок в дверь. Открыть? После такого сна?

Звонок повторился. Тот, кто пришел, знал, что я дома. Что-то подсказывало, что это Гарун.

Говорить нам не о чем. Он знает, что делать, а я знаю, что он сделает. Просить пощады – унижать себя, пощада традицией не предусмотрена. «Мене, Текел, Фарес» – как на библейском пиру. Время разбрасывать камни, и время собирать камни, и воздастся каждому по делам его. Кажется, я готов. Аминь. Я неумело перекрестился (не знаю, почему вдруг, ведь никогда в жизни этого делал) и отворил дверь.

Перекрестился я, как оказалось, не зря. Сработала интуиция. На пороге стоял священник в черном облачении со свисавшим до живота желтым крестом на цепочке, в руках он держал потрепанный старый портфель, пышная седая борода опускалась почти до креста.

– Алексантий?

Я кивнул. После того, что приснилось, реальность воспринималась продолжением сна.

– Поступила заявка, причем очень настойчивая. Я выслушал и не смог отказать.

– Заявка? – Я не понимал, о чем идет речь и что, вообще, происходит.

– От вашего горбоносого друга.

– От Гаруна?

– Он не представился. Ваш знакомый уверен, что сегодня вы умрете, и он, человек другой веры, просил сделать все, что полагается по нашим традициям. Вы крещеный?

– Да. По святцам – Александр.

– Вы действительно хотите свести счеты с жизнью?

– Не собирался и не собираюсь.

– Простите. – Священник развернулся, чтобы уйти.

– Постойте, Гарун вам не солгал, но речь шла не о самоубийстве. Меня сегодня убьют.

– Убьют?!

– Зарежут.

У священника рука машинально поднялась почесать затылок, в последний миг жест сменился, ладонь огладила бороду.

– Почему?

– Причина есть.

Священник нахмурился.

– Вы признаете вину и готовы за нее умереть?

– Да.

– Разрешите войти?

– Пожалуйста. Чаю?

– Не откажусь.

– Проходите на кухню. Только подождите минутку, я переоденусь.

Сменив халат на джинсы и рубашку, я включил электрочайник, подготовил чашки с ложечками, выставил на стол сахарницу и заварочный чайничек – мама не любила одноразовые пакетики, по этой причине они в доме не водились.

Взгляд священника пробежал по моей шее. Крестика не было.

– В Бога не верю, – честно сказал я.

– А в кого или во что веришь?

– В себя.

– Результат нравится?

Чайник взбурлил и щелкнул выключателем. Я с радостью, что можно отвлечься, занялся разливанием чая в чашки. За это время созрел провокационный ответ-аргумент.

– Если, как говорят, Бог есть любовь, почему в мире столько несправедливости?

– Бог есть любовь, а не судья. Он сотворил человека свободным и отнять эту свободу не может, не может вторгнуться в мысли и поступки. Быть с Богом или быть вне Бога, каждый выбирает сам.

– Ад – это быть вне Бога? – Однако, оригинальный поворот. А как же черти и горящие сковородки?

– Бог не запрещает делать зло, за человеком остается свобода, как за разумным существом. Исаак Спирин писал, что милосердие, то есть Любовь, и правосудие в одной душе то же, что человек, который в одном доме поклоняется Богу и идолам. Как сено и огонь не могут быть в одном доме, так правосудие и любовь в одной душе. Мы грешники, а Христос за нас умер. Где справедливость? Бог несправедлив, поскольку Он не судья. Он – Любовь. – Священник смотрел на меня с успокаивающей серьезностью, в уголках глаз лучились морщинки. – Не врач нас наказывает, когда мы не слушаемся его предписаний и нарушаем законы жизни организма, мы сами себя наказываем.

Над чашкой поднимался пар. Священник подул на нее, отхлебнул на пробу и отставил остужаться.

– Тебе, наверное, стоит рассказать мне, что случилось. Выговориться – лучшая терапия. Не знаю, смогу ли помочь, но рассказ поможет тебе самому.

И я рассказал. С пылом, с бурлящим неприятием жизненной несправедливости, с обличающими эмоциями ко всем участникам событий, включая себя самого. К себе особенно. Я рассказал, что чувствую себя виновным в смерти любимой девушки и готов умереть. Любовь была целью и смыслом жизни, теперь смысл исчез. Я даже подумывал наложить на себя руки, но это не понадобилось, меня убьют без моей помощи.

– Теперь мне снятся дикие сны, – закончил я. – Раз за разом, как в кино про день сурка, проигрываются ситуации из недавнего прошлого и вариации скорого будущего.

– Они к чему-то ведут?

– Не пойму. Иногда кажется, что во всем есть смысл, но какой-то хрупкий и призрачный, и он рассыпается, едва я проснусь. Во снах я стараюсь переделать события по-другому. Ничего не выходит. Финал у всего один.

– Что ты делал, чтобы изменить ход событий?

– Все! Чтобы спасти любимую, я нарочно вел себя, как последняя скотина, заигрывал с ее сестрой, предавал ее брата.

Священник покачал головой:

– Это не выход. Ты действительно верил, что вести себя как свинья – тоже путь к счастью?

– Для спасения той, кого люблю, я готов на все.

– Думаешь, спасение в этом? – Священник помолчал. – По твоему мнению, если бы она разуверилась в тебе, то стала бы счастливее?