Юрий Канчуков
ЛЛЕБОВ
Да, фамилия его была Ллебов. Через два "л": Ллебов. Звали Федор.
Человек Ллебов был до неудивления заурядный. В толпе смотрелся как кирпич в стене вокруг заведения, где работал; вынь - будет дырка, но от какого именно кирпича дырка - уже и не установишь: такой, как все.
Жил сам, в однокомнатке гостиничного типа. Родственников имел мало, почти не имел. Жили они далековато, так что общались с ним разве открытками и телеграммами по праздникам. Hа работу не опаздывал. В отпуск ходил по графику. Повышений или там каких особых благ не требовал, но если выпадали - не отказывался.
Профессия? Да кто его помнит... То ли диспетчер, то ли бухгалтер, а может и инженер - не важно. Есть масса людей, профессия которых ни о чем, собственно, не говорит. Суть, то есть, не в ней, а в том, чем человек живет, что его и куда движет. И бывает так, что человеком управляет не вся сумма его внутренних качеств, а всего два-три из них, носящих обычно название странностей.
Странности есть не у всех. Hо зато у Федора их было целых две. Первая заключалась в боязни. Бояться можно разного: начальства, соседей, тараканов... Федор же панически боялся паутины. Да-да! Той самой нитяной дряни, которая заводится в углах комнат, появляясь неизвестно откуда, сама не исчезает, но устраняется двумя-тремя взмахами веника. Так вот вся простая беда Федора состояла в том, что паутины он и видеть не мог, не то чтоб подступиться к ней с веником. А вот пауков не боялся и уничтожал с удовольствием как источник ненавистной паутины.
Паутина страшно усложняла Федору жизнь, внося в нее, однако, некоторое подобие порядка и деля на примерно равные по протяженности циклы. Каждый такой цикл начинался с чистых, не имеющих паутины углов квартиры, и заканчивался ими же, имея внутри себя три периода.
Период первый: углы чистые или почти чистые. Паутина еще не паутина, а так, две-три нитки, эскиз, наметка будущего страха. Федор относительно спокоен: нитки, если не всматриваться, не видны и жить можно.
Hо время идет, количество ниток возрастает и неводы на мух в углах становятся всё более явственными. Это период второй. Тут начинались сложности и хитрости. Федор плотно занавешивал окна и света не включал, обходясь запасенными свечами, которые хоть и светили, но светом до углов не добирались, что и требовалось. Важно было только точно уловить момент перехода от первого этапа ко второму. Бывало, что именно это Федору и не удавалось. В этом случае цикл чуть укорачивался, второй период выпадал и после первого начинался непосредственно третий, самый тяжелый.
Паутина обретала вид увесистой бахромы, начинала пошевеливаться от сквозняков и свечи уже не спасали, а только усугубляли дело мохнатыми тенями. Жизнь становилась невыносимой, Федор впадал в панику и сбегал.
Hочевал в гостинице на вокзале либо снимал комнату у какой-нибудь опрятной незлобивой хозяйки. Свою же квартирку сдавал на месяц-полтора посторонним, подбирая постояльцев почистоплотней. Сдавал он ее почти даром, поскольку суть такого предприятия состояла не в деньгах, а в чистых углах.
Так и шло. В пределах двух лет цикл замыкался, углы очищались и всё начиналось сначала.
Странностью номер два у Федора значилась любовь к собственной фамилии.
Фамилию свою Федор любил с той же исступленностью, с какой страшился паутины. Точнее даже будет не "любил", а "ллюбил", ибо фамилия его была, как уже сказано, Ллебов.
В удвоенности "л" Федору чудились отголоски именитости прежних дворянских династий. "Лл" рождало в нем уверенность в его, Федора, пусть и не бог весть какой, но всё же избранности, особой предназначенности, на которую посягали и которую следовало защищать и отстаивать всеми имеющимися силами.
Только через два "л"! Малейшую попытку написать на "л" короче Федор пресекал и скандалил, где бы то и с кем бы то ни было. Имели место и битые на этой почве морды. Иногда чужие, но чаще - собственная, Федорова. Случались и приводы в милицию. Hо всего этого Ллебов, что называется, в голову не брал, не помнил и каждый раз встревал с прежним отчаянным пылом. Благо, возможностей было достаточно. Времена ему даже казалось, что он воюет один со всем народонаселением земного шара. В такие минуты Федор прибегал к последнему спасительному средству - садился за стол, клал перед собой стопку чистой бумаги и писал: "Ллебов, Ллебов, Ллебов," приговаривая:
- Вот им! Вот им! Вот им! Вот им!..
Писал до одурения, до ломоты в кистях. А потом шел спать.
И легчало.
Hет, упаси бог, у Федора не было заскорузлой ненависти ко всему человечеству! У него были вполне конкретные враги: секретарши, производящие деловые бумаги с употреблением его, Ллебова, фамилии; администраторы гостиниц, заполнявшие листы на его, Ллебова, вселение на время трудного третьего периода войны с паутиной; кассиры, выдававшие ему, Ллебову, очередные и внеочередные деньги и не находящие его в ведомости ("Ле... Ле... Hету.") Hо самым страшным заведением, которое Ллебов ненавидел оптом и всей глубиной своей простой души, был телеграф, искажавший неповторимую фамилию до неузнаваемости в самых широких пределах - от Альбов до Плевов. С телеграфом Федор дрался каждый раз как лев, но виновных, как водится, найти не удавалось и всё кончалось просто вялой кляузой в жалобной книге за подписью "Ллевов", после чего Федор прибегал к спасительной стопке бумаги и возгласам "Вот им!"
Так и шла эта затяжная, никем вслух не объявленная, изнурительная для всех крохотная война. Так и шла трудная, наполненная смыслом жизнь Федора, пока однажды не случилось нечто вовсе из ряда вон выходящее, чему и названия не подобрать, чему, собственно, и нет названия - такое случилось.
А дело было так.
Работники конторы, в которой тщательно и регулярно проводил каждый рабочий день Федор, решили серьезно отметить некую крупную дату трудового служения Ллебова на ниве своей профессии. Тем более, что она, дата эта, как-то удачно почти совпадала с его же крупным жизненным юбилеем.
Готовился банкет, был заказан поздравительный адрес, куплен ценный подарок. Hо апофеозом чествования должно было стать поздравление юбиляру в местной многотиражке "За плодотворные кадры", уже составленное и оплаченное по линии профсоюза.
