Лермонтов:
…И мир не пощадил – и Бог не спас!
«Он был рождён для счастья…»
Ахматова:
…За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
«Я пью за разорённый дом…»
* * *
Стихи образуются из той дистанции, которую поэт держит между собой и миром. «Я сохранил дистанцию мою». Уничтожение этой дистанции – путь к пошлости. «Юродивость» поэта – его дистанция.
* * *
Что лучше – облокачиваться или улетучиваться?
* * *
С одной стороны, жизнь становится делом прошлого, но, с другой стороны, смерть перестаёт быть делом будущего.
* * *
Речь всё время идёт о том, что любовь гибнет в познании объекта любви (то есть варьируется, по сути, библейская притча о дереве жизни и дереве познания).
По Прусту, то, что мы в результате познаём, – не является тем, что мы любим, нас ждёт разочарование. Одна из кульминаций этой мысли в этимологическом расчленении имён городов, которые герой проезжает с профессором Бришо. После чего их таинственное звучание улетучивается.
* * *
Таможня – это олицетворение государства, то есть оплёвывание человека.
* * *
Снится сон: встречаю девушку, совершенно случайную знакомую, о которой я никогда не думал и никогда думать не буду, встречаю её в театре, условливаюсь
увидеться во время антракта в буфете (она из того ужасного разряда знакомых, с которыми мы не умеем обходиться по формуле «здрасьте – до свиданья» и совершаем тягостный обмен вопросами и – на прощанье – телефонами, впрочем, тотчас исчезающими). Антракт, пьём лимонад, расстаёмся. Всё бесследно забываю. Забываю сон.
Вспоминаю, что он мне снился, только лет через пять, когда встречаю девушку, совершенно случайную знакомую, с которой… в том самом театре… тот же цвет портьер в фойе… очередь в буфет из тех же лиц и т. д. Точное повторение сна.
(Чаще бывает другое: мгновение словно бы повторяет в точности уже некогда бывшее. Но – бывшее наяву.)
* * *
О.: «Интеллигент – это тот, кто в состоянии согласиться с двумя абсолютно противоположными мнениями об одном и том же. Он всё время несёт улыбку – этот пропуск в ничто. Можно ли вообразить: Христос улыбнулся?»
* * *
Что было бы без чувствительности и сентиментальности Пруста? – умная и замечательная, но посторонняя картина.
Пусть враг сантиментов в литературе помнит, что дело не в них, а в подлинности и соблюдении меры, пусть также помнит, что чья-то насмешка настигнет его ироничность в такой же степени, в какой его ироничность сейчас насмехается над чьей-то сентиментальностью, что это дело времени и что потехи час настанет.
Иронизировать можно в любой области (в том числе – мнимой), сентиментальничать – по преимуществу, в подлинной.
* * *
Иногда фраза Пруста такова, что для того, чтобы уследить за тем, как завершится мысль, некоторые
из бесчисленных ответвлений фразы пробегаешь наскоро, интуитивно, не успевая их исследовать, чтобы мысль не потерять.
К такому чтению можно возвращаться через год, через два, всю жизнь, то и дело останавливая взгляд на том, что пробегал, и пробегая то, на чём останавливался.
Можно было бы исследовать (отчасти, техническую, так сказать, сторону): чем тот или иной писатель намагничивает своё произведение.
* * *
Стадия старения: большинство новых людей стало «повторяться», напоминать прежних знакомых. Словно бы типы себя исчерпали.
Следующая стадия: все на одно лицо.
* * *
Набоков и Платонов (по-разному, и П. в большей степени) добиваются результата в каждой фразе (Н. – точностью, остроумием, чистотой словаря; П. – мучительностью, постоянным соединением разнородного, деформацией – «как будто бы железом, обмокнутым в сурьму»… Заметим, что у Н. один из основных принципов письма – мимоходная манера произносить безукоризненные точности и что удача избранной манеры в том, что он, географически не находясь в русском языке, не располагал «кишащим» словом, способным брать точность нутряную).
Ни того, ни другого без языка нет. Сюжетные ходы Н. надоедают, а у П. они и вовсе не важны.
Есть ли другая проза, не добивающаяся результата ежеминутно?
Например, Кафка. Такая проза наращивает потенциал «своего», «странного» взгляда. Тебя обступают нормальные деревья – все породы знакомы, – и вдруг оказывается, что это уже не знакомые деревья, а чужой неведомый лес, из которого не выбраться.
* * *
Преимущество знаменитости в том, что он спокоен: близким будут облегчены его похороны – кругом столько чужих людей…
Вот тема на пару психологических страниц: почему чужие люди в этом случае необходимы?
* * *
Вдруг, на пятой книге Пруста, видишь героя Марселя как психически больного и неприятного типа, употребляющего мир (и девушку, в частности) в виде успокоительного лекарства: узкогрудый и длинношеий птенчик, которого носит в своих объятиях румяная велосипедистка Альбертина с кошачьим носиком. Марсель – то в объятиях Альбертины (не наоборот), то повисает у неё на шее (от радости) и т. д. Это всё ещё тот мальчик в Комбре.
* * *
«А от древа познания добра и зла, – не ешь от него…»
Не с дерева добра и зла, но с дерева познания добра и зла. Зла как такового нет. Всё, что Бог сотворил, всё хорошо. Что значит это дерево? Ничего особенного – это дерево сопоставлений, дерево оценочных различений.
Не зло, но молнии познания зла просверкивают в паузах. В сравнивающих паузах между познанием, условно говоря, одного «хорошего» и другого (тоже непременно «хорошего»).
Почему эта пауза, которую почуял и в которую молниеносно проскользнул змей, возможна?
Потому что человек Ветхого Завета создан Богом, но не из Бога.
Христа или христианина невозможно соблазнить – «будешь как…», потому что он уже есть.
Змей – извилина, вползшая в мозг человека. Это извилина «как». Человек увидел «другое» в оценочном, сравнивающем смысле. «Будете как…»
На дар Авеля Бог призрел, а на дар Каина – нет. Каин «сравнил» и «огорчился». Или: построим башню, сделаем себе имя… Из сравнивающего разума сыпятся, как из рога изобилия: стыд, страх, зависть, гордыня…
Драма начинается даже не с дерева познания добра и зла и не с этого влитого в ухо змеиного яда, но с самого «способа» сотворения.
И, как и должно быть в драме, она развивается обоюдно, с участием двух сторон.
Бог испытывает Своё творение, и выясняется, что оно не идеально. Бог раскаивается в созданном и решает «смыть» его. И если называть происходящее словами «вина» или «грех», то это и вина, и грех Бога тоже. Иначе в чём же Он раскаивается?
Мы хотим совершенного Бога, но почему кающийся Бог – не совершенный? Быть может, совершенство Его – в уязвимости, вполне земной, и дело не только в посягательствах человека, но и в нисхождении Бога. И не только человек создан по образу и подобию Бога, но и Бог – по образу и подобию человека.
Всё же человек Ветхого Завета становится смертен. Этот мучительный разрыв – тайна Творца и творения – не даёт покоя ни Тому, ни другому.
И здесь Творец даёт непредсказуемый урок своему созданию.
Христос – Его вдохновенное Слово.
Библия рассказывает о гениальном акте спасения Богом своего творения.
Чтобы творение воистину стало (было), надо стать (быть) им.
Творение посягает в Ветхом Завете быть равным Творцу, но не может, т. к. создано не из Бога, но из «праха земного».
