– Лёха, давай открепляйся, что ли, в самом деле! Чего резину тянешь? А то Николавна перерешает, и тебе век москвичом придётся куковать, реально. Она у нас девушка с характером, как в песне поётся, сердце красавицы – сам дальше знаешь.

Надежда Николаевна, как и подобает хорошо воспитанному работнику руководящего звена, не обратила ни малейшего внимания на Генкину эскападу, как будто той вовсе не прозвучало, и продолжила:

– Я с вами вот какой вопрос повестки дня приехала обсудить. Не буду ходить вокруг да около, короче, есть мнение, что наше Уваровское сельское поселение целесообразно ликвидировать путём сливания его с Пуповским. А по сути дела – вливания его в Пуповское. Дескать, управляемость от этого возрастёт. Тем более, говорят, вымирает ваше поселение. А главное, что они аргументируют, кто мнение высказывает, что, дескать, не справляемся мы по бюджету. Можно подумать, что пуповские справляются или пуповские не вымирают. Ну и это они аргументируют: да, никто не справляется, все вымирают, а если объединить, то, дескать, может быть и… Как говорится. А что значит – влить нас в Пуповское? Вот я к вам хоть и по морозцу, а приехала. Проведала, как вы тут. А что ж вы думаете, с Пупова кто когда приедет? Да оттуда и прямой дороги нет – только через район. Кто ж через район сюда к вам поедет? Сами должны понимать. Конечно, мы с таким положением дел мириться не можем. Вот мы в нашей администрации посовещались сразу, как узнали про такое дело, и приняли предварительное решение на общественное обсуждение: раз бюджета нам с района не спускают, то мы на самообложение пойдём – сами всем миром скинемся по трудовой копеечке, но уваровское наше самоуправление спасём, не дадим наше сельское поселение ликвидировать. Иван Трофимович уже в области с кем надо предварительно перетёр, он знает там некоторые двери, ему там дали понять, что можно попробовать. Подготовить только надо, сказали, как следует, подработать, значит, а в целом идея, сказали, богатая на переспективу. Иван Трофимович даже нам дал понять, когда рассказывал, что там даже с Москвой по ходу переговорили предварительно. Ну его, понятно, выйти попросили на время звонка, но после-то как раз и сказали, что на переспективу хорошо может получиться.

Она не спеша оглядела всех нас по очереди сначала по часовой стрелке, а затем – против. Генка засопел – всё чаще, глубже и шумнее. Всем, включая замшу, стало ясно, что он готовится сказать. Так и вышло.

– Значит, по холодку к нам? Проведать? Заботушку к населению показать? Доброту? Слышь ты, мать Тереза, вы что там, совсем оборзели? Не терпится вам поскорее нас извести? Зажились мы больно? Никак не окочуримся вашими молитвами? Копеечку нашу скинуть удумали в ваш общак воровской? Смотри, а то лишков раскачаете – центробежной не хватит. А знаешь, что бывает, когда центробежной не хватает на большой раскачке? Вон у него спроси, – он кивнул в мою сторону, – я ему рассказывал.

В избе повисло молчание. Но тут вступила Люська.

– Надь, может, всё же чайку? Я понимаю, спешишь, но всё равно – поговорить-то надо, есть ведь о чём – хоть недолго, сама видишь, а я мигом согрею. Если Алексей Петрович мне доверит, – она повернулась ко мне и подмигнула тем глазом, который был не виден замше. – Да вот и вареньица осталось. Это мы, я так понимаю, у Валерия Дормидонтовича угоститься попросим. Вот за чайком и обсудим. А то не по-людски как-то. А, Надь?

Генка уже не сопел, Надя, не дрогнув на руководящем лице ни мускулом на всём протяжении Генкиной речи, сдержанно-добродушным кивком дала согласие на чаепитие. Люська захлопотала с самоваром, а Валерий Дормидонтович спросил:

– И по сколько же предполагается?

– Мы тут прибросили, прибросили на оперативке коллективно – с учётом неполной пока сознательности, – замша чуть покосилась на Генку, – не мне вам, Валерий Дормидонтович, эту больную тему раскрывать, вышло рублей по двести на душу населения. Взрослого, конечно, за вычетом инвалидов первой группы, студентов-очников и вдов ВОВ – ну таких у нас одна уже, слава богу, категорию эту пока наполняет.

– Это что же – ежемесячно или всё же поквартально?

– Ну зачем? Мы всё-таки доходы населения представляем реально, в курсе как-никак: в год, Валерий Дормидонтович. А если пойдёт дело, можно будет и подкорректировать в среднесрочной переспективе.

– А, ну-ну… – бывший редактор звучно выпустил из груди излишек воздуха, который он удерживал в ожидании ответа на свой ключевой вопрос, – а то я уж подумал. А так – конечно. Тем более и область не возражает предварительно, да и Москва, ты говоришь. Трофимыч, Ваня-то, грамотный. Он, между прочим, у меня в газете начинал. Уже тогда, помню, смышленый был, смекалистый. Да-а… А очников-то зачем исключили? Зря, по моему мнению, чего им условия-то особенно создавать, лимонничать чересчур? Им что, молодые – как-нибудь две сотенки плюсом в год огорят, жизненного опыта опять же прибавят – не тепличного, что называется. Напрасно, по-моему, но вам там виднее, конечно. Я бы не стал.

– Дебатировали это пункт, Валерий Дормидонтович, но пока так решили, а там подкорректируем, думаю.

Люська тем временем разлила чай и разложила остатки недоеденного нами варенья по розеткам, извлечённым из самодельного серванта – стеллажей из тщательно отструганного горбыля, занавешенных марлей. На дне розеток изображен был в три четверти паровоз с красной звездой во весь передок, мчавшийся на всех парах к следующей остановке. Должно быть, в коммуне, потому что у него не было иного пути: ни разъездов, ни стрелок – строгая неумолимая одноколейка, проложенная гораздо раньше, чем хотелось думать или, по крайней мере, чем могло показаться. Такой же паровоз летел и на блюдцах, и на чашках, и даже на заварочном чайнике – сервиз вместе с сервантом, доставшийся мне по наследству от прежних хозяев. Валерий Дормидонтович прихлебнул из чашки и залюбовался паровозом – сначала открывшимся ему на блюдечке, затем на дне розетки, а тут и на боку самой чашки. Он переводил восхищенный взгляд с паровоза на паровоз, словно они были разные не только по размеру, а каждый добавлял отдельной новой сладости эстетическому чувству Валерия Дормидонтовича.

– Вот ведь умели прежде нарисовать так, чтобы звало – даже за чаем, – вздохнул он и прихлебнул с лёгким причмоком, – теперь уж так не могут.

– А я помню, мы с мамой как-то к тёте Дуне приходили чаёвничать, так она нас из этого сервиза угощала, я совсем малявкой была, а помню. Ещё дядя Никанор пьяный, помню, свою чашку чуть не разбил – так она на его эх и ругалась! Чуть не пришибла совсем! – поддержала разговор Люська.

Генка принципиально отодвинул от себя чашку чуть ли не на середину стола, а Люська, очевидно, заранее предвидя такой демарш супруга, поставила предназначавшуюся было ему розетку замше – вторым номером к уже имевшейся у неё:

– Надюш, вот отведай малинового ещё, то – черничное, а это – малиновое, отведай – вку-усное!

– Ну ты, совещательный голос, чего молчишь? Чаем поперхнулся? – вдруг накинулся на меня Генка. – Беспределу потакаешь? Мол, моя хата с краю – двести целковых с меня-то пока не тянут, целёхонькие они у меня в заднем кармане, а голытьба сельская, не трог её, пусть последнее мироедам отдаёт? А я вот пока варенья с ними потрескаю. Вку-усное! – передразнил он жену. – Чисто Мальчиш-Плохиш. Не-ет, ты давай говори, зря, что ль, государство тебя грамоте выучило? Так я говорю, бюро райкома? – обратился он, ещё пуще наддав голосу, к экс-редактору районной газеты.

Тот не ответил и на Генку даже не взглянул, а продолжал любовно разглядывать паровозы, но мне показалось, всё же чуть-чуть кивнул – как бы утвердительно. Хотя, возможно, он просто внутренне согласился с какой-то своей мыслью про паровозы. Я до сих пор не знаю, что на меня тогда подействовало сильнее – Генкин напор или этот кивок, скорее – совокупно, но я обратился к замше за некоторыми разъяснениями.

– Надежда Николаевна, – начал я как можно мягче, – а на что бюджета-то не хватает? Ну которого сверху не спускают?