Поскольку все было высказано открыто и даже слишком определенно, Бокуан не знал, как ему приступить к делу. Да вправе ли какой-то жалкий ронин такое говорить о его светлости?! Бокуан в этом сомневался. Однако собеседник говорил убежденно. Казалось, от сознания собственной правоты к нему вернулась смелость. Кровь бросилась ему в лицо, дыхание участилось.

— Но послушайте, любезный, — возразил Бокуан, вы же имеете дело не с кем иным, как с его сиятельством Янагисавой. Даже если вы изволите шутить, и то это чересчур…

— Шутить?! — глаза Соэмона сверкнули грозным огнем, но он, казалось, сразу же спохватился и продолжал ровным голосом, но решительно и твердо:

— В общем, может, я и повторюсь, но скажу еще раз: больше я свою дочь туда служить не пошлю. Причины объяснять вам не буду. Хотелось бы также, чтобы притязания его светлости на этом закончились.

Бокуан слушал ронина то краснея, то бледнея. Он ведь предполагал, что девица, видя, в какой нужде пребывает ее родитель, беспрекословно согласится на все, а тут… Что и говорить, ответ был неожиданный.

— Чушь! — невольно сорвалось у него с языка.

— Что?!

— Может быть, я бы со всем и согласился, если бы не я рекомендовал вашу дочь. И в каком же виде вы теперь меня выставляете?! Да поймите же, что это сам Янагисава! Он птицу на лету

остановит! Его могуществу нет пределов!

Бокуан был уверен, что приведенного аргумента вполне достаточно. На лице у него при этом отразилось благоговение.

— Подумаешь! — бросил ронин. — Соэмон Ходзуми еще не так низко пал, чтобы посылать свою дочь на унизительную, грязную службу. И вам я такого обещания не давал.

От подобного афронта Бокуан вконец опешил и некоторое время только шевелил губами, не в силах сказать что-то связное. Тут вмешался управляющий по имени Гэнроку:

— Вы, сударь, конечно, верно сказать изволили. Однако же подумайте немного, взгляните на дело по-другому. Оно так, всем известно, что господа самурайского происхождения отличаются благородными манерами, да только, осмелюсь доложить… Нельзя же быть таким твердокаменным. Я ведь что хочу сказать… Вы, прошу прощенья, погодите немного, не горячитесь… Мы ведь тоже с женушкой моей все толкуем… Ежели сравнить, так вы, господин Ходзуми, по нынешним временам человек, прямо скажем, выдающийся. И отчего только такой замечательный человек обречен горе мыкать, жизнь влачить в нищете?! Да-с… Так ведь господин доктор вас обидеть не хотел. Напрасно вы изволите сомневаться в его добрых намерениях. Никто вам ничего дурного не предлагает. Вы подумайте хорошенько — может, чего и надумаете. Сами принарядитесь в приличное платье… Вон, в народе все только и судачат о карьере госпожи Макино: она ведь не просто наложницей при его высочестве, можно сказать, до положения жены поднялась!

— Замолчи! Замолчи! — побагровев, воскликнул Соэмон, у которого от таких речей лопнуло терпение. — Да чтобы я согласился на такое грязное дело! Вот что, проваливайте-ка подобру-поздорову, а ежели сами не уйдете, я вас обоих вышвырну!

— Ну и дела! Зарубит еще, чего доброго! — испугался Бокуан.

Однако Гэнроку, посмеиваясь, встал, подобрав полы легкого кимоно, повернулся к Соэмону тылом и выставил свой заголенный волосатый зад:

— А ну, давай, руби! Я тоже не кто-нибудь, а Гэнроку Исия! Ишь, грозить вздумал! Поди-ка с задницей моей справься сначала! Говорят, Гэнроку скряга, да для такого героя ничего не жалко! Все, давай-давай! Кухонный нож-то есть? Давай, руби, может, хоть после этого остынешь слегка! А ну, давай, говорю!

Стоявший рядом Бокуан с ужасом наблюдал, как у него на глазах разворачивается скандал, чреватый кровопролитием, поскольку Гэнроку, как видно, вконец распоясался, позабыв о приличиях.

Тем временем обитатель соседнего дома, с виду — молодой мужчина, зажег курительницу от комаров и вышел на веранду, обмахиваясь веером. Ночь была душная, и спать совсем не хотелось.

Гэнроку орал так громко, что заинтересованный сосед спустился во двор, подошел к забору и заглянул через него. Крики его долетали через изгородь на улицу, так что и прохожие в переулке, наверное, останавливались послушать. Сочувствие шевельнулось в его груди.

Мужчину звали Дэнкити Омия. Он числился ремесленником и переехал в этот дом всего десять дней назад, но в действительности под личиной горожанина скрывался Сёдзаэмон Оямада, в прошлом вассал дома Асано.

— Да ладно уж, Гэнроку, не горячись так. Ты бы поговорил по-хорошему… — пытался успокоить своего разбушевавшегося спутника Бокуан, но тщетно.

— Как же! С таким, небось, по-хорошему не договоришься! Он, вишь, норовит человеку на глотку наступить! Пусть меня зарубит, пусть! Он может, я знаю! Что ж, плохо ли погибнуть от руки самурая?! Можно считать, что жизнь прожита не зря!

— Да погоди ты! Погоди! — уговаривал Бокуан, прикидывая, что, если дело дойдет до стычки, то все его планы пойдут кошке под хвост и те дела, которые еще можно было бы сейчас уладить, станет уладить невозможно. Он уже немного жалел о том, что взял с собой этого скандалиста.

Соэмон, сообразив, что просто зарезать кого-то

все-таки не то же самое, что зарубить на поединке, на время был повергнут в смущение воплями противника: блеф его не удался и теперь он, схватившись за меч, только свирепо пялил глаза на Гэнроку.

— Иди-ка отсюда! — позабыв о правилах приличия, сдавленным голосом прошипел Бокуан, хлопнув Гэнроку по плечу.

— Во… вот ведь каков нахал! Вы уж меня извините, сударь, не сдержался. Ладно, сегодня на этом закончим, пожалуй. Можем и уйти.

— Только вот…

— Что «только вот»? Иди, иди! — напутствовал его хозяин, все так же грозно глядя на управляющего, но при этом будто бы даже подмигнув.

Гэнроку с кислой миной спустился во двор с веранды и пошел прочь. Порядком струхнувший Бокуан, суетливо потирая руки, приговаривал:

— Надо же, вот балбес какой! Я-то хотел все по-хорошему уладить, да где там! С таким грубияном каши не сваришь…

— Что уж теперь!

— Нет, вы, наверное, сердитесь, что я его привел… Примите мои извинения.

— Да нет, это я должен извиняться. Мне даже слушать от вас такое неловко… Я ведь лишнего себе позволил — нехорошо получилось…

— Ну, вообще-то вы правильно держались!

После того как Бокуан принес извинения, на том можно было бы распрощаться, но этого не произошло. Бокуан, успокоившись, вытащил чубук и, будто бы впав в угрюмое оцепенение, принялся неторопливо раскуривать трубку. Некоторое время Соэмон тоже сидел в мрачной задумчивости, не произнося ни слова.

Наконец Бокуан несколько приободрился. Он помолчал, пуская струйки сизого дыма.

— Что-то я засиделся… Этот Гэнроку, конечно, тут вел себя безобразно. Но, может быть, в конце концов вы все-таки соизволите передумать, — наконец сказал Бокуан, выбивая из трубки пепел и постукивая чашечкой чубука о края жаровни.

Обращение, что и говорить, было вежливое, даже заискивающее.

— Ну, вот что… — начал Соэмон с таким видом, будто хотел сказать: «— Опять вы за свое!» — Может, вы и хотели как лучше, но разговор на этом окончен.

— Это ваше последнее слово? — с убитым видом спросил Бокуан. — Значит, напрасно я старался, все попусту? Ну, коли так, мне здесь больше делать нечего.

Тем не менее уходить он не торопился.

Глядя из-за изгороди, Сёдзаэмон Оямада видел, что, столкнувшись с упорством хозяина, медицина оказалась бессильна. После этого разговор принял совсем другое направление, и к больной теме уже не возвращались. Свидетельством тому можно было считать требование Бокуана поскорее заплатить просроченную плату за квартиру и перебраться куда-нибудь еще, освободив помещение. Правда, это бесцеремонное требование Бокуан высказал весьма мягко, подбирая соответствующие выражения. Однако, как показалось Сёдзаэмону, хотя домовладелец и прикидывался обходительным, здесь-то и проявлялась его истинная сущность: он просто не мог удержаться от того, чтобы жестоко не уязвить собеседника.