— Так годится? — спросил Кураноскэ, дописав письмо и показывая его гостю.

Куробэй в ответ что-то невнятно пробормотал и несколько раз кивнул, мечтая только об одном — как бы поскорее убраться из этого дома.

Вскоре закатное солнце уже озаряло угрюмую физиономию Куробэя, шагавшего из Ямасины по направлению к Киото. Он знал, что уже никогда не увидится с Кураноскэ и своими бывшими друзьями, отчего и собственная жизнь представлялась ему в еще более мрачном свете.

В тот день Яхэй Хорибэ с утра занялся разборкой сваленных в стенном шкафу книг и старых писем, вынося их на залитую мягким осенним светом веранду. С тех пор, как в прошлом году они переехали сюда из Ако, книги и бумаги так и лежали грудами в коробках. Когда коробки открывали, из них шибало затхлым духом — плесень тронула клей, пятна плесени пошли по дну в глубине коробок. Яхэй пожалел, что довел свои пожитки до такого состояния — надо было давно открыть плетеные короба и разобраться с вещами. Особых ценностей эти коробки не представляли, но в них были старые дневники Яхэя, письма от друзей, которых уже не было на свете — и какое из писем ни возьми, каждое пробуждало в душе старика воспоминания о былых днях. Даже какая-нибудь коротенькая записка с благопожеланиями по случаю наступления весны или осени не только воскрешала в памяти образ друга и их многолетние отношения, но и напоминала об их тогдашней жизни, как по волшебству возрождала из небытия краски, звуки и запахи повседневного быта незапамятных лет. С удивлением он обнаружил, что в памяти еще жив аромат османтуса, душистой маслины, что росла тогда у них в саду. Он словно снова вдыхал аромат ее цветов, распускавшихся на ветвях, словно звезды. Семидесятишестилетний Яхэй все носил и разбирал одну коробку за другой, но силы были уже не те, и он, утомившись, присел отдохнуть на солнечной веранде посреди этих милых видений из прошлого. Работка была как раз для такого старца, как он. К тому же для отяжелевшего, ставшего неповоротливым Яхэя то был редкий случай немного поразмяться.

День стоял безветренный, и прозрачная синева разливалась в поднебесье. Жена Яхэя, не слыша больше возни из кабинета, пришла проведать, как идут дела, и окликнула мужа из-за бумажной перегородки:

— Что, все уже закончили?

— Да, — ответил Яхэй, и солнце блеснуло на стеклах его очков.

В стеклах отразилась раскрытая у Яхэя на

коленях старая книга.

— Вишь, теплынь какая!

— Да, замечательная погодка, — согласилась жена, возвращаясь в гостиную, где уже закипал на огне чайник. Когда вскоре она вышла на веранду с чашкой чая на подносе, ей сразу бросилось в глаза, что муж лежит в странной позе совершенно неподвижно.

— Э-эй! — окликнула старушка, но ответа не было.

Бросившись к мужу, она подхватила его под руки, немного приподняла, тряся и окликая вновь и вновь. Яхэй открыл глаза и пошевелил губами, будто пытался что-то сказать. В тщедушной, слабосильной старушке, которая, конечно, никак не могла равняться с дородным Яхэем, вдруг пробудилась неведомая сила. Она немедленно позвала жену Ясубэя и велела ей постелить постель. Затем, велев невестке взять Яхэя за ноги, сама обхватила его подмышки, и таким образом вместе они втащили больного в комнату. Яхэй сердился и все порывался что-то сказать. Он также мужественно пытался сам доползти до постели, но все усилия старика были напрасны, так что оставалось только положиться на жену с невесткой. Видно было, что сам Яхэй горько переживает из-за своей слабости, но в конце концов он смирился и дал уложить себя, бессильно рухнув на футон, словно засохшее дерево в лесу.

Лоб у Яхэя так и пылал — приходилось все время

прикладывать холодный компресс. Позвали врача. Тревога и смятение выплеснулись из дома наружу. Приказчик из соседней корчмы помчался в Адзабуан, чтобы сообщить о несчастье Ясубэю. А Яхэй тем временем по-прежнему лежал без движения не в силах пошевелиться и вымолвить хоть слово. С лицом, искаженным страшной гримасой, он упорно смотрел в потолок.

Поспешивший на вызов врач все действия домашних одобрил, велев и далее непременно прикладывать холодные компрессы. Он сказал, что это удар, но состояние, к счастью, как будто бы не самое ужасное, и больной вполне еще может поправиться. Поскольку возраст у больного уже почтенный, надо будет дня три-четыре полежать дома, а то как бы еще удара не случилось. Так часто бывает — неожиданный удар — а вслед за тем полная неподвижность. Если даже и по-другому начинается, организм все равно зачастую приходит в полное расстройство, и дело нередко кончается параличом. Услышав от самого Яхэя, который уже мог с трудом выговорить несколько слов, что ему стукнуло семьдесят шесть, врач, казалось, весьма заинтересовался случаем.

Яхэй, лежа на постели в полной неподвижности, только сердито смотрел на врача. Он все видел и слышал, но какая-то страшная невидимая сила будто придавила его, не давая пошевелиться. От сознания собственного бессилия у него начался жар, он покраснел, но старался не терять своего обычного присутствия духа. Ему не нравилось, что врач изрекает свои суждения, определяя его дальнейшую судьбу, и он, все более раздражаясь, хотел только одного — чтобы этот лекарь, закончив дела, поскорее ушел.

— Ну, и надо, конечно, чтобы больной пребывал в покое, чтобы ничто его не тревожило, — добавил врач, обращаясь как к самому Яхэю, так и к его домашним. — Волноваться строго противопоказано. Что бы ни случилось, надо все воспринимать легко. Бурные проявления радости тоже для здоровья вредны. Ни в коем случае нельзя сердиться и раздражаться. Если не обращать на это должного внимания…

— Я уже поправился, — вдруг изрек больной.

Врач и домочадцы с изумлением уставились на Яхэя.

Желая доказать, что его слова не пустой звук, Яхэй попробовал было сам подняться, но тело его не слушалось — до выздоровления было еще далеко. Сморщившись от досады, он произнес:

— Я помирать пока не собираюсь.

Жена и невестка слушали его с затаенным страхом. Должно быть, Яхэй вспомнил сейчас о незавершенной мести. Он, вероятно, хотел сказать не «помирать пока не собираюсь», а «умереть пока не могу».

Больше Яхэй ничего не сказал. Закрыв глаза, он затих на своем ложе. Лежал он навзничь — на обращенном вверх лице от переживаний и мрачных мыслей по старческой увядшей коже пролегли глубокие морщины. Жена и невестка вышли проводить врача, у которого, под впечатлением от излишней самоуверенности пациента, не сходило с лица недовольное выражение. Яхэй еще некоторое время рассеянно прислушивался к обрывкам разговора, доносившимся из прихожей, где жена и невестка прощались с врачом, однако он больше уже не мог даже рассердиться, чувствуя страшный упадок сил. Оставалось только согласиться с рекомендациями врача, полностью им следовать, и эта мысль отзывалась болью в сердце, будто в него вбили гвоздь. К тому же Яхэю невольно вспомнился старый товарищ Иккан Оямада, отец Сёдзаэмона Оямады.

Иккан был на пять лет старше Яхэя, и ему сейчас уже был восемьдесят один год. Несколько лет назад у него от апоплексического удара отнялась половина тела, да так и осталась неподвижной. Бедняга был прикован к постели. В жизни для него самым святым было следование долгу вассальной верности, и, будь он здоров, встал бы, наверное, сейчас во главе заговорщиков, чтобы отомстить злодею. Однако же теперь, когда тело его не слушалось, он вынужден был препоручить дело мести сыну, Сёдзаэмону, а сам так тяжко страдал от позора, что на него больно было смотреть. Яхэй никак не ожидал, что его постигнет то же проклятье, и товарищи будут поминать его с жалостью. Старость старостью, но вынести такое он не мог. Ярость и отчаяние душили Яхэя, а это, по словам врача, было хуже всего. В конце концов он смирился и решил безропотно принять свой жребий. С содроганием он думал о том, что так теперь будет всегда, и темная бездна разверзалась перед его мысленным взором.

Когда жена и невестка вернулись в комнату, Яхэй более не произнес ни единого слова, и никого ни о чем не спрашивал. Их испугало застывшее на лице старика выражение безграничной муки. Взгляд его был устремлен вверх — туда, где уже сгущались под потолком предвечерние тени. Он резко мотнул головой в сторону, будто приказывая обеим женщинам: «— Уходите!»