Ивасэ пристально вглядывался в бывшего командора, и в глазах его горел огонек. Песня меж тем продолжалась:

«Заколю прическу гребнем, гребнем из самшита. Ах, никто меня не любит, жизнь моя разбита. Слезы катятся росою, рукав увлажняя. Не видать мне в жизни счастья — доля моя злая!»

Слова «доля моя злая!» прозвучали так проникновенно в сочетании с печальной каденцией сямисэна, что Кагэю Ивасэ, соглядатай всесильного Янагисавы, тронутый до глубины души тем, как эти слова отражают судьбу самого Кураноскэ, снова приоткрыл глаза и осторожно пошевелился.

Подождав, пока Кураноскэ закончит и отложит сямисэн, Ивасэ изрек:

— Благодарствую. Не могу даже выразить свои чувства. То, что вы, ваша милость, исполнили свое собственное сочинение… И так в нем натурально прозвучала сердечная горечь и тоска, что томит обитательницу «веселого дома»… Просто замечательно! Нет, в самом деле замечательно!

— Да что уж… Вот, сочинил на досуге от нечего делать. От таких похвал мне, право, неловко. Так, безделица… Называется «Провинциальная сценка»…

— Ну-ну, — заметил Ивасэ, который, похоже, основательно захмелел и уже едва не задремал, но теперь как будто бы малость взбодрился. — Вот ведь оно как, а я-то…

Тут, спохватившись и словно раскаиваясь в своей неожиданной слабости, он тревожно огляделся по сторонам.

— Вот что, ваша милость, если можно, отправьте пока всех посторонних, есть один секретный разговор… Ага!

— Что это вы, Одагири?! — недовольно ответствовал Кураноскэ. — Нечего им уходить! Повеселимся еще, пошумим маленько. Так-то оно лучше будет! Да, так-то небось лучше будет!

Кураноскэ слегка приобнял левой рукой за плечи и придержал Ивасэ, который, будто бы чересчур взбодрившись от выпитого, порывался прогнать вон девиц. Между тем другой рукой он как бы через силу поднял чарку и протянул собутыльнику:

— Ну, поехали!

— Ага… — кивнул Ивасэ.

Рука так тряслась, что чарка перед носом у Ивасэ ходила ходуном. Ивасэ как ни чем не бывало потянулся за чаркой и охотно принял очередную порцию. При этом рука Кураноскэ так и осталась лежать у него на плече. Видя, что буйный гость немного успокоился, девицы принялись наигрывать на сямисэне, напевая какую-то модную песенку, а две случившиеся тут же девочки стали танцевать с веерами.

Напольный фонарь в шелковом абажуре заливал душную, переполненную людьми комнату смутным желтоватым светом, мелькали белые плектры в руках у девиц, и волны расцвеченных звуков накатывали одна за другой — словно взмахивала крыльями огромная птица. Двигались в такт синие и бордовые рукава, по мановению раскрывались в воздухе веера. Кураноскэ не столько следил за танцем, сколько ловил взором перемещения и колебания цветов, рассеянно слушая песню, и, как всегда бывало с ним в такие минуты, блаженная истома с легким привкусом горечи наполняла сердце, разливалась по всему телу. При этом командор отнюдь не забывал, что собутыльник, которого он сейчас дружески приобнял, в действительности не кто иной, как вражеский лазутчик, засланный, чтобы выведать у него секреты, но все это как бы отдалилось, отошло на задний план.

Однако и лазутчик посреди шумного пира не забывал о своем задании.

— Командор! — прошептал Ивасэ, завидев прямо у себя перед глазами ухо Кураноскэ.

Тот обернулся, прихлебывая из чарки сакэ, и встретился с пытливым, до странности трезвым взором.

— Командор, вы ведь все же, наверное, поступите именно так, как мы рассчитываем?

— Ну, ясное дело! А то как же! — бросил Кураноскэ, явно только чтобы отвязаться от докучного собеседника, однако был в этом ответе некий многозначительный подтекст, отчего Ивасэ стало не по себе.

— И… и когда же? — переспросил он.

— Да вот ужо…

С этим неопределенным восклицанием Кураноскэ выпустил плечо Ивасэ, неуверенно встал и, пошатываясь, изрек:

— Нынче вечером! Ага! Нынче вечером! П-прошу прощенья и откланиваюсь…

Распрощавшись таким образом с опешившим от неожиданности лазутчиком, Кураноскэ раздвинул сёдзи и шагнул в коридор. Одна из девочек

вышла его проводить.

Судя по всему, командор собрался по нужде. Ивасэ провожал Кураноскэ взглядом и видел, как тот неуверенно ступает по галерее, опираясь на руку девочки, а когда отвел глаза, встретился взором с Аидзавой.

Кураноскэ вышел из сада за ворота и принялся звать уличных носильщиков с паланкином. Усевшись в паланкин, девочке он наказал больше в ту комнату не возвращаться, а если потом будут спрашивать, то сказать, что, мол, отправился в Симабару. Девочка покорно кивала, стоя со сложенными перед грудью руками, спрятанными в длинные рукава кимоно. Когда паланкин тронулся, Кураноскэ, оглянувшись, видел, что она все стоит в кругу света от уличного фонаря, подвешенного к стрехе. Тоскливое чувство вдруг заполонило душу, и он подумал, что надо, заглянув по дороге к Дзюнаю Онодэре, без промедления отправляться в Эдо, куда путь лежит через пятьдесят три почтовые станции тракта Токайдо.

— Что-то пить хочется, — сказал он носильщикам, остановитесь-ка у какого-нибудь колодца.

Молодой человек, громко хлопнув калиткой, вбежал во двор жилого дома, расположенного в глубине квартала на Пятой линии. Это был Хаято Хотта.

— А, вернулся! — приветствовал его голос из-за бумажной перегородки, который явно принадлежал Пауку Дзиндзюро.

— Начальник! — раздвигая фусума, откликнулся Хаято с радостным оживлением, будто бы собирался поделиться важным открытием. — А наш Оиси-то отправляется в Эдо!

— Да ну?! — явно удивился Дзиндзюро и сел на постели. — Как это вы проведали, сударь?

— Да вот к тому их самурайскому старшине, за которым я приглядывал, собрались человек пять гостей, все из самураев. Я решил, что это неспроста, а тут и сам Оиси в паланкине пожаловал. Смотрю — в прихожей новые шляпы и новые соломенные сандалии лежат. Не успел я оглянуться, как они все впятером собрали пожитки, вышли из дома и отправились в путь.

— Вот как?

Лицо Дзиндзюро приобретало все более озабоченное выражение. — Неужели они?.. Да нет, не может быть, чтобы они прямо сейчас на дело собрались…

— Отчего же, вполне возможно, что и так…

— Ну-ну… — хмыкнул Дзиндзюро, опуская скрещенные на груди руки. — Во всяком случае, оставлять это без внимания нельзя. Вот что, сударь, надо и нам без промедления трогаться в путь. Так мы, пожалуй, без особой спешки нагоним его где-нибудь неподалеку от Сэта.

Тотчас же оба вытащили пожитки из шкафа и принялись собираться в дорогу. Подвязывая шнурками обмотки, Дзиндзюро поднял голову, посмотрел наверх и позвал:

— Эй, господин Кин!

Вместо ответа со второго этажа донесся громкий храп.

— И здоров же спать! Пожалуй, Кинсукэ лучше оставить здесь.

— Да, пусть тут приберется после нас. С собой его брать смысла нет — вряд ли нам такой попутчик пригодится.

— Это верно, — заметил Хаято, оправляя воротник кимоно, — да мы, наверное, скоро вернемся. А если нет, пошлем за ним гонца. Пока что пусть тут без нас развлекается.

Наскоро набросав письмецо Кинсукэ с объяснением, они, не медля ни минуты, выбежали из дома и припустились трусцой по дороге в сгущающемся сумраке.

Миновав Кэагэ, неподалеку от подъема Хинаока они увидели впереди довольно большую группу путников. Сердце у Хаято забилось быстрее.

— Похоже, это они и есть!

— А что, сударь, — спросил Паук, — кто-нибудь из них знает вас в лицо?

— Да нет… Если бы не этот тип, что прикидывается нищим, беспокоиться было бы не о чем…

— Пожалуй, — кивнул Дзиндзюро.

Как на грех, ночь была лунная.

— Вот что, — продолжал разбойник, — надо бы

нам их где-то обогнать и первыми добраться до Эдо, всех предупредить. Небось, те молодчики, что подосланы Янагисавой, еще ничего не знают?

— Если бы знали, наверное, сейчас тоже были бы в пути, как и мы. Может быть, они где-то тут, неподалеку…

— Если только этот Нищий с ними уже не раздела лся. Работают они больно бестолково. Будь ты хоть трижды лазутчик, если хочешь подобраться к противнику вплотную, нужно превратиться в привидение — чтобы тебя не видно было и не слышно, а они…