— Что тебе от меня нужно?..
Может быть, у него немного не слушается язык; он не впустит Тонкс ни за какие коврижки, он не готов показываться на глаза кому бы то ни было.
— Я пришла не потому, что мне что-то нужно, — сообщает она, и дверь почему-то открывается, Тонкс отпихивает её плечом и протискивается внутрь. В прихожей сумрачно, но для него это не проблема, он хорошо видит её решительные фиолетовые глаза. — Я пришла, чтобы дать. Возьми, что сможешь.
Он смиряется: не выталкивать же её взашей…
Она выбрасывает пустые бутылки и жарит яйца, которые принесла с собой, разбивает тарелку и невозмутимо чинит её. «Если бы всё на свете решалось так просто», — думает Римус и достаёт с сушилки последний чистый стакан, чтобы налить себе виски.
Тонкс забирает у него стакан твёрдо и серьёзно.
— У меня есть идея получше, — говорит она, и шутки про пай-девочку и тяжёлую наркоту застревают у него в горле — она ставит на стол чёрный фиал.
— Это что?..
— Зелье.
— Дора, мать твою. Я вижу, что это зелье.
Она вздыхает, потому что знает, что он называет её Дорой, чтобы она побыстрее выбесилась и ушла.
— Я же аврор, — напоминает она, и рот у него наполняется едкой горечью от того, что маленьким хрупким девчонкам приходится делать войну своей жизнью. Лили была такой. И Мэри. И Элис. Где они все. — У нас тоже бывают нештатные ситуации. Иногда приходится видеть что-нибудь… из ряда вон. Если ты понимаешь.
Он отказывается понимать.
— Это как раз для таких случаев. Немного сна для того, чтобы принять то, что не можешь принять.
— Звучит отлично, — невесело хмыкает он.
Он хотел бы замахнуть эту замечательную штуку немедленно, но Тонкс каким-то чудом заставляет его поесть и сходить в душ. Может быть, у неё над ним больше власти, чем он бы хотел. Когда он выходит из ванной, то обращает внимание, что она перестелила постель и проветрила спальню.
— После него жёсткий сушняк, — предупреждает его Тонкс, и он мимолётно думает, что же такое видела эта девочка, что ей пришлось испытывать это зелье на себе. — Но сравнительно с пользой — это ерунда.
Не ерунда кое-что другое — после суток в благословенной отключке он просыпается в слезах, у него мокрое лицо и основательно промокшая подушка, и из него льётся без конца. Он продолжает рыдать в душе, поливает слезами не лезущие в горло бутерброды, которые ему оставила Тонкс, это не контролируется, это не заканчивается.
Эмоции, притушенные алкогольной интоксикацией, вдруг вырываются из него, огромные, некрасивые, пугающие своей силой.
Он с изумлением понимает, что злится на Сириуса.
Как ты мог опять оставить меня одного! Я не хочу опять учиться жить без тебя! Что угодно, только не снова, не когда я знаю, что ты больше не войдёшь в мою дверь с тупым вопросом про волчат! Как ты мог умереть!
Сигареты дрожат в пальцах, улица за окном размывается — это бесконечно глупо, как будто Сириус выбрал умереть по своей воле, как будто в принципе можно высказывать кому-то по поводу его смерти. Но злость и боль, и нелепая жалость к себе никуда не деваются.
У меня даже нет твоего тела, чтобы проститься! Это не должно случаться так — вот только что ты был, а через секунду исчез без следа, как будто никогда не существовал! Это, в конце концов, несправедливо! Почему я должен продолжать жить, как будто тебя никогда не было?!
Он намеренно не вспоминает всю эту чушь, о которой Сириус просил его годы и годы назад — он зол и за неё тоже. Как, объясни мне, я должен тебя отпустить?! Как я должен жить свою жизнь?!
В фиале плещется ещё одна порция зелья — и Римус приканчивает её. Даже если после его будет ломать ещё круче, ему просто необходимы сутки бесчувствия. Иначе он просто рехнётся.
Новое пробуждение приносит пустоту. Одеяло, оказавшееся под щекой, снова мокрое насквозь, но, кажется, это кончилось. Вот теперь он в полной мере ощущает сухость во рту, в глазах и даже в мозгу. Может, в прошлый раз это проявлялось тоже, но он не заметил. Он жадно пьёт на кухне воду и отмечает: ну, по крайней мере, из этого нокаута он выходит, способный признать — Сириуса больше нет. Он впервые со дня его смерти может произносить про себя его имя и не сражаться при этом с приступом слёз. Не ахти какое достижение, но это как посмотреть.
Нимфадора появляется через пару дней с большим пакетом овощей. Она соображает на кухне салат и не лезет с расспросами. Римусу запоздало стыдно за то, что она видела его таким растерзанным, но она ни одним словом на это не намекает.
— Спасибо за зелье, — говорит он неловко, прислоняясь предплечьем к дверному откосу.
— Обращайся, — она сбивает локтем перечницу и ныряет за ней под стол.
В этот раз у неё чёрные волосы, они рассыпаются и блестят совсем как у Сириуса, и Римус вдруг вспоминает, что они вообще-то родственники. Наверное, они тоже переживают его гибель — и Дора, и Андромеда…
— Ты сама как? — спрашивает он, надеясь, что она поймёт, что он имеет в виду, и ему не придётся артикулировать что-нибудь слишком сложное.
Она понимает.
— Ну, как… То так, то эдак, — она улыбается грустно, но светло. — Мама плачет всё время… Она очень любила Сириуса. Он был классный, мне с ним всегда было весело, — она вздыхает и бросает на него быстрый взгляд, проверяя, нормально ли он выносит тему, которую поднял.
Римус прислушивается к себе. Это больно, конечно: даже с волшебным аврорским снадобьем он не мог бы надеяться не чувствовать ничего на этот счёт. Но, по крайней мере, он готов её выслушать, если не поддержать диалог.
Она достаёт приборы и говорит:
— Знаешь, ещё что тяжело. Нет похорон. Мне кажется, в ритуальности есть что-то утешительное. Ты просто плывёшь по течению, делаешь то, что должен, что делали все твои предки, и это… ну, как будто поддержка перед лицом потери. Хотя с предками в нашей семье так и так всё архисложно, ты понимаешь, — она снова улыбается.
Римус кивает. Да, пожалуй.
У Джеймса и Лили хотя бы осталось какое-то место упокоения, куда можно прийти со своей скорбью. У Сириуса такого нет.
Он вдруг замечает, что у Тонкс глаза на мокром месте, и смешивается. Боже, он не в состоянии сейчас никого утешать. Она не ждёт от него поддержки, отворачивается к раковине, опирается на неё и глубоко вдыхает. Он, подталкиваемый неловкой благодарностью и представлениями о порядочности, сжимает её маленькое плечо.
— Знаешь, что хорошо в человеческой природе? — говорит она бодро через минуту. Римус отрицательно качает головой, от души надеясь, что не все Блэки возымеют целью своей жизни наставить его на путь истинный размышлениями о смерти и любви, и Тонкс имеет в виду что-нибудь другое. — Нельзя есть и нервничать одновременно, — у неё сегодня карие глаза, и они почти смеются. — Давай пожуём, а то я уже больше не могу психовать.
«Мне нужно что-то вещественное, на что я могу опереться», — вдруг понимает Римус, открывая глаза однажды утром. Какой-то заменитель могильного камня, какой-то мемориал, чёрт его знает. Отобрать у Хагрида долбанный мотоцикл и поставить его посреди квартиры?
С этой деятельной жаждой на повестке дня он отправляется на собрание Ордена в Хогвартс. Там нет детей, и родной замок пустой и малознакомый, как любимая песня юности, из которой помнишь только припев. Настанут такие времена, что он будет помнить из Сириуса только припев? Или он умрёт раньше? К счастью или к сожалению — у него есть все шансы.
Среди прочего Дамблдор рассказывает, что обнаружилось завещание Сириуса, он отписал всё имущество Гарри. С правами наследования до сих пор не до конца всё понятно, знал ли Сириус, что делал, когда составлял завещание, мог ли он таким образом обойти родовые уловки Блэков — те наверняка позаботились о том, чтобы их собственность не попадала в случайные руки. Но в целом прогнозы Дамблдора оптимистичны, он обещает выяснить всё в ближайшее время, и, возможно, Орден вернётся на площадь Гриммо.
Римус грызёт подушечку большого пальца и гадает, в какой момент Сириусу пришло в голову озаботиться завещанием. Впрочем, это могло быть очень давно, не обязательно он предчувствовал свою гибель. Умение распоряжаться собственностью — врождённая фишка аристократов.
