Симон встал, подтянулся, подошёл к висящему меж окнами зеркалу, облизнулся, погладил выпирающий живот, двумя пальцами уколол подбородок, сказал себе: - Я! - Сегодня.

  Старая внесла завёрнутый в белой домотканой скатерти, противень с баницей, холодец поставила, наточила кувшин вина, и пригласила племянника садиться за низкий круглый столик.

  Гость наморщился: - Я, понимаешь тётя, не научен кушать из вашей старинной суфры.

  - Да, тут! - тётушка сконфузилась, - Мы как-то по былому...

  Она всё обеденное сложение из суфры, перекинула на высокий стол: - Пусть шофёр тоже придёт, не холодом же улицы дышать, нехай горячим пообедает.

   Племянник, было, направился звать водителя, и передумал тут же, - тётя при нём, Сёмкой звать будет, для представительного начальника, такое принизливое имя, влиянию мешать будет.

  - Подождёт! Пусть машину охраняет, украсть могут, она очень дорого стоит, - из самой Германии, лично привезли. Я знаю, как надо жить.

  - Неудобно перед человеком.

   - Что тут неудобного, - пусть знает своё место, пан Голова занят делами всех сразу. Это - Я! А он никто.

  Вот так! Каждому теперь должно быть понятно, как пана Голову следует величать, кроме как пан, по-иному обращаться нельзя! Обидеться может, он человек преважный, к нему весь район с боязливым воздаянием подносится.

  Пан Симон два кувшина вина в живот отправил, почти ни ел.

  - Угощайся Симонка, кушай, - тётушка пододвинула тарелки ближе к гостю, - не стесняйся. - Пошла ещё вино наточить.

  Симон Симонович за упокой дядюшки выпил, за здоровье тётушки пил, вино погребное хвалил, - лучше тоннажного разлива; обиженно рассуждал: - Мне тётя, эти ваши селянские пригощения с детства надоели, я теперь всегда колбасу и бананы имею на столе, питаюсь как интеллигент маслом, консервы дорогие ем. Наши, никогда ничего не покупали, я масло дома не видел, всё с огорода сорванное ели, во дворе вскормленное ножом на еду пускали, - одна варёная переработка.

  - А где сейчас, что купишь, такое праздное время, что везде пусто, - тётка уставила в окно грустные глаза.

  - У меня в посёлке, все товары я сам распределяю, независимость, кому хочу тому и отпускаю! - Симон Симонович поднял кувшин, и опорожнил до пустоты.

  - На поминках в три года, тарелки глубокие нужны, может, достанешь полсотни для раздавки.

   - Хоть триста, что хочешь тебе привезу. И наполни снова сосуд лелюшка, вино у тебя богатое, не заводское, потому ещё хочу!

  Симон Симонович, нескучно важничал, пил - вино хвалил, закусить решился; ещё два неполных кувшина выпил, и не забывал повторять: - Тётя - Я! Я - один! Таких как я - больше нет! Я везде! То, что я сделаю, никто не сделает. Я руковожу районом.

  Он поднялся, и пошатывался в многозначительной пьяной улыбке, изрёк: - Приходи ко мне в гости увидишь, как я широко живу...

   - Приду... к чёрту на печи, - старая упрекнула себя, что слишком часто кувшин наполняла. Ей как то надоело беспрерывное хвастовство племянника. Пошла своими шатаниями заниматься дальше.

  А пан Симон всё продолжал: - Я! ... Я один, а если нет других, откуда приобретения возьмутся! Вот он - Я!.. - и свалился на топчан, захрапел.

  Тётка закинула свисавшие ноги наверх накидки, накрыла пьяного одеялом, бубнила про себя: - Симончо, Симончо, я ли не знаю каким ты сопливым индюком всегда бегал, а тут расхвалился, что даже я, - знахарка, не утерпела такое жирно напыщенное, хвастливое обновление.

  Она сложила в кошёлку тёплые куличи, сушки, орехи; на улице "раздала" водителю за "грешную душу" и пошла дальше, на кладбище своему деду рассказывать: каким большим человеком стал родич Сим...он: - Только он, - повторяла она для запоминания, - и других таких у нас нет!

   Слышишь Лика, - только Он!..