Так что со мной стало? Об этом я и собираюсь рассказать, ибо непонятное для меня происшествие оказало огромное влияние на всю дальнейшую жизнь. Как будто я во сне потерял самого близкого человека, а когда открыл глаза, то обнаружил, что она действительно бесследно исчезла. Этот сон невозможно объяснить, но его правдивость просто невыносима. Кто видел такой сон и не сошел с ума, тот не мог не измениться, ведь у него отняли полжизни!

Поначалу я даже нос за дверь не высовывал – так боялся солнечного света и тепла.

Хуже всего был первый выход на улицу: если пойду как ни в чем не бывало, с поднятой головой, то точно упрекнут в прирожденном бесстыдстве. Если же пойти понурив голову, то сам признаешься в бесхребетности. Как ни сделай, все плохо. Но мне не в чем было себя упрекнуть, ничего позорного я не совершал.

Я нарушил обет и снова стал курить и выпивать. Что мне до везения, если ничего хуже потери жены и придумать нельзя? Я не просил меня пожалеть, не срывал зло на других, а в одиночку курил и пил, хороня печаль в своем сердце. Ничто лучше такой беды не выметает суеверия. Раньше я боялся обидеть любого духа, теперь же я ни во что не верил, даже в живых будд. Суеверия, сделал я вывод, происходят из желания приобрести какую-то выгоду. А когда неожиданно попадаешь в беду, то желания твои исчезают, а за ними, естественно, и суеверия. Я сжег алтари богов богатства и очага, что когда-то сам и смастерил. Некоторые из друзей говорили, что я стал поклоняться иностранным богам. Где уж там, я больше ни перед кем не буду отбивать поклоны. Коли в людей веры нет, то в богов тем более.

Однако я не стал печальным. От такого дела, конечно, можно с тоски помереть, но меня не скрутило в бараний рог. Раньше я был активным человеком, вот и хорошо, если решил жить дальше, то нельзя потерять эту живость. Верно, что нежданная беда может изменить привычки и характер, но я решил сохранить свой нрав. То, что я курил, пил, не верил, – все это были способы взбодриться. Неважно, по-настоящему ли я веселился или притворялся, но это было веселье! Этот прием я усвоил, еще когда ходил в учениках, после же всех потрясений что мне еще оставалось? Да и теперь, когда я скоро погибну от голода, я по-прежнему улыбаюсь и даже сам не могу сказать, искренна ли моя улыбка. Главное, что я улыбаюсь, вот когда умру, тогда мои губы и сомкнутся. С тех пор как произошла та беда и вплоть до сегодняшнего дня, я был и остаюсь человеком полезным и приветливым, вот только в сердце моем появилась пустота. Этой пустотой я обязан бегству жены – когда стенку пробивает пуля, то навсегда остается отверстие. Я был востребован, приветлив, всегда готов помогать другим, но если, к несчастью, что-то не удавалось или возникали неожиданные затруднения, то я не переживал, не кипятился, и все из-за той самой пустоты. Эта пустота позволяла мне сохранять хладнокровие даже в минуты наибольшего возбуждения, а в моменты великой радости оставаться немного грустным, мой смех часто звучал сквозь слезы – не отделить одно от другого.

Все эти перемены происходили внутри меня, и если я сам не говорил о них, – а полностью это, понятное дело, было не под силу даже мне, – то людям и неоткуда было догадаться. Однако жизнь моя претерпела и такие изменения, которые были очевидны каждому. Я поменял профессию, ушел из клеильщиков. Мне было стыдно вновь искать на улице заказы, ведь все мои коллеги и знакомые знали и Черного. Стоило им задержать на мне взгляд, как мне еда вставала поперек горла. В те времена, когда газеты еще не были столь популярны, косые взгляды были пострашнее газетных новостей. Ныне вот за разводом можно открыто обратиться в присутственное место, а в прежние времена отношения мужчин и женщин блюлись куда строже. Я перестал общаться со всеми старыми друзьями по цеху, даже домой к наставнику перестал ходить, как будто попытался перемахнуть из одного мира в другой. Мне казалось, что только так я смогу похоронить в сердце свою беду. Новые веяния оставляли клеильщикам все меньше возможностей заработать, но если бы не те события, то я не расстался бы с ремеслом так быстро, это наверняка. Когда бросаешь работу, то не стоит о ней жалеть. Впрочем, учитывая, при каких обстоятельствах я оставил ремесло, я не испытываю никакой благодарности. Короче, я сменил работу, а такой перемены нельзя не заметить.

Впрочем, данное решение отнюдь не означало, что мне точно было куда податься. Мне пришлось пуститься в свободное плавание, подобно пустой лодке, дрейфующей по воде, – волны указывают ей путь. Как уже говорил, я умел читать и писать, что достаточно для мелкого служащего в каком-нибудь учреждении. Опять же, служба – дело почетное, если бы я, потеряв жену, смог устроиться чиновником, то это, несомненно, восстановило бы мою репутацию. Когда я вспоминаю об этом сейчас, мне становится смешно, но тогда я искренне полагал, что лучшего способа не найти. Все еще было вилами на воде писано, а я уже обрадовался, как будто все уладилось и с работой, и с репутацией. Я вновь стал ходить с высоко поднятой головой.

Увы! Если ремесло можно освоить за три года, то на получение должности может уйти все тридцать! Неудача за неудачей преследовали меня! Говорил, что умею читать, да? Оказалось, что голодают и многие из тех, кто целые тома знает наизусть. Говорил, что могу писать, да? Оказалось, в этом нет ничего необычного. Я себя оценивал слишком высоко. Впрочем, я сам видел, что крупные чиновники, которые с утра до вечера едят редкие деликатесы, даже имя свое прочитать не могут. Неужели я знал слишком много и превысил требования к чиновникам? Будучи человеком умным, я прямо-таки ошалел от такого вывода.

Постепенно до меня дошло. Оказывается, чиновничьи должности не для тех, кто что-то умеет, главное – иметь нужные знакомства. А это уже было не про мою честь, как бы умен я ни был. Я ведь был из мастеровых, и все мои знакомые тоже были работяги. Отец мой был простолюдином, пусть и отличался сноровкой и добрым характером. К кому же мне было обратиться за протекцией?

Если судьба подтолкнет кого в определенную колею, то у него не остается выбора. Это как поезд: рельсы для него проложены, пока едет по ним, все в порядке, вздумает свернуть – сразу перевернется! Так и я. Ремесло бросил, а службу не нашел, но без дела тоже оставаться не мог. Ладно, рельсы для меня уже готовы, по ним только вперед, путь назад заказан.

Я пошел в полицейские.

Служить в полиции и тянуть коляску – вот два пути, уготованные для бедняков в большом городе. Кто не знает иероглифов и не выучился ремеслу, тот идет в рикши. Чтобы возить коляску, не нужно никаких расходов – готов потеть, значит, на кукурузные пампушки заработаешь. Кто хоть немного грамотен и справен видом, но не смог заработать на жизнь ремеслом, тому дорога в полицейские. Не говоря о прочем, для поступления в полицию не требовались большие связи. Опять же, новобранцам сразу давали униформу и шесть юаней. Какая-никакая, а служба. Кроме этого пути, мне просто ничего не оставалось. Я не пал так низко, чтобы таскать коляску, но ни дяди, ни свояка в чиновниках у меня тоже не было, положение же полицейского в самый раз – не высокое, но и не низкое, стоило мне согласиться, как я сразу мог получить форму с латунными пуговицами. Служба в армии была бы поперспективнее полиции – если не выбьешься в офицеры, то по крайней мере награбишь добра. Но в солдаты я податься не мог, ведь дома было двое детей, оставшихся без матери. Солдату положено быть наглым, а полицейскому – культурным. Другими словами, служа в армии, можно разжиться, а кто пошел в полицейские, обречен всю жизнь оставаться культурным, но бедным. Бедным до крайности, а вот культурным лишь в обычной степени!

Набравшись за эти пятьдесят – шестьдесят лет опыта, я скажу одно: кто по-настоящему умеет вести дела, говорит только в нужный момент, а кто любит соваться во все дырки, как я, те болтают, даже когда сказать нечего. Рот мой не закрывался, обо всем у меня было мнение, я мог дать меткое прозвище любому человеку. За это я и поплатился. Во-первых, потеря жены заткнула мой рот на пару лет. Во-вторых, я стал полицейским. Когда я еще не служил, то звал полицейских «ходоки проезжей части», «академики Терема защиты от ветра» и «тухлоногие патрули». Я имел в виду, что служба полицейских ограничивается стоянием на посту, бездельем и ходьбой в вонючих сапогах. Увы! Теперь и я стал «тухлоногим патрулем»! Жизнью мне как будто было уготовано посмеяться над самим собой – это точно! Я сам себе дал пощечину, но не из-за того, что совершил нечто постыдное, а лишь потому, что любил посмеяться. И тут я постиг суровость жизни, от нее не дождешься даже намека на шутку! К счастью, в сердце моем была пустота, раз уж называл других «патрулями с тухлыми ногами», то и себя смог называть так же. В старые времена такое равнодушие называли «умыться жидкой грязью», а какое теперь для этого есть название, я еще не слышал.