Ничуть не удивившись, девочка кивнула:

– Знаю, я трогала твой пистолет. Крутой он у тебя.

Он сказал об этом впервые. Раньше никогда не заговаривал о своем ремесле. За три года он ни разу не уезжал из городка и отказался бы от любого предложения убить кого-то за деньги. Он с самого начала решил, что денег у него уже достаточно. Больше опасался, что жизнь в бегах может быть неподходящей для девочки, и надеялся, что будет лишь беречь ее, как сокровище.

Прожив с ней три года, он обрел неведомое прежде равнодушие к славе и выгоде. Вокруг купленного дома был небольшой садик, там он сажал цветы и овощи. Каждое утро, проводив девочку в школу, надевал сапоги, простую грубую одежду и, засучив рукава, трудился в саду. Потом готовил девочке обед. Никогда не думал, что сам сможет готовить еду. Раньше торопливо перекусывал на улице, покупал горячий печеный батат или шкворчащую маслом жареную сосиску. Иногда, получив солидный куш, мог отправиться в шикарный ресторан и поесть всласть, так сказать, в награду за труды. Сидел за накрытым нарядной скатертью столом, уставленным превосходными блюдами. И каждый раз тяжкой волной накатывалось одиночество. Только в такие моменты вдруг появлялась надежда, что кто-то подойдет и разделит с ним удовольствие. А в течение этих трех лет – кто бы мог подумать? – он заставлял себя спокойно и терпеливо осваивать процесс приготовления рыбы. Иногда эти перемены тревожили его. Если не эта глубоко пронизавшая, всецело очаровавшая его девочка тому причиной, то что же?

С какой стати в этой, казалось бы, мирной обстановке, в поезде, он вдруг выложил ей, кто он такой? Может, потому, что уже постепенно ощущал, насколько сильно эта девочка привязала его к себе? Ее сила подчиняла стремительно, с невиданной скоростью. Казалось, даже при желании он не сможет главенствовать над ней. По сути дела, он никогда и не главенствовал, всегда шел на компромисс из любви к ней. Ему вдруг почудилось, что для девочки он всего лишь неопрятный мужчина средних лет. Ужасно расстроившись, он и решился сказать, кто он такой.

Но она осталась так же равнодушна и невозмутима. Он начал сомневаться, помнит ли она, что случилось, когда ей было четыре годика, занервничал и смущенно спросил:

– А что еще ты знаешь?

Не глядя на него, она скинула туфли, забралась с ногами на сиденье и хихикнула:

– Что ты пришел и забрал меня из детского дома. А еще ты хранишь мамины красные туфли, ты ее любовник, что ли? Или все же мой папа? Хотя вряд ли. – Похоже, ей это представлялось занятным, и она лукаво пожимала плечами.

Он оцепенел. По беззаботному выражению ее лица можно было заключить, что она действительно не помнит событий прошлого. И он горестно покачал головой:

– Нет, я не твой отец. И не любовник твоей матери.

Девочка почувствовала его смущение и, по-прежнему не поднимая глаз, усмехнулась:

–Ты не переживай, меня это нисколько не волнует.

Он продолжал смотреть на нее, а она уже отвернулась к окну. Ее молчание и безразличие причиняли боль. Вдруг захотелось взреветь: «Это я убил твою мать! Вот он я! Смотри!» Лучше бы она ненавидела его, лучше бы накинулась с намерением убить. Но только не это безразличие, это равнодушное пренебрежение, это самое что ни на есть бессердечное отрицание.

Его охватило страшное волнение. Он вдруг понял, что она стала такая большая, такая взрослая, и, хотя они прожили вместе три года, получается, что ему не удалось добавить в ее жизнь ни капли своего: словно глухая от рождения, она не в состоянии воспринять то, что он хочет передать. Невыносимее всего было то, что по-прежнему нужно изо дня в день представать перед ней, но уже не лихим киллером из прошлого, а заурядным мужчиной, каким он стал из-за нее, пригодным лишь готовить еду и заботиться о ней.

Изнутри рвался крик: «Это я убил твою мать, посмотри на меня! Посмотри!» Но он сдержался. Поезд мчался вперед, в окно врывался ветер. Устроившись поудобнее, он неспешно пытался развеять скопившуюся на душе подавленность и досаду.

На одной из остановок девочка обратила внимание на выглядывавшее поверх деревьев колесо обозрения – белый каркас, разноцветные кабинки. Ни в детском доме, ни в городке, где они жили эти годы, колеса обозрения не было, она видела его лишь по телевизору и теперь рассматривала с любопытством. Вот он, переполняющий ее дух исследователя. Заметила даже медленно поднимавшийся в небо воздушный шар с прыгающими на нем рожицами. Но только смотрит, ни слова не говоря, ни о чем просить не хочет. По выражению лица давно ясно, что ей очень хочется попасть в этот город, влиться в него, но она не хочет сказать об этом, прячась, как всегда, за этой своей противной маской безразличия. Но не может же он, в конце концов, допустить, чтобы в ней осталась хоть капля досады. И вот они уже сходят с поезда, и он ведет ее в этот красавец город.

Столько нового, просто глаза разбегаются! В парке аттракционов они покатались на колесе обозрения, на «американских горках», посетили аттракцион «Взбесившаяся мышь». В отличие от робких девиц она не взвизгивала. На нее эти большие ревущие игрушки воздействовали совсем по-другому. Было видно, что все это ей нравится, ей вообще нравилось все возбуждающее.

И он решил остаться с ней в этом городе.

Город дорогой, повсюду царит дух материального. Торговцы роятся на каждом углу, как мухи. Ему это было не по душе, но девочке нравилось, поэтому он и решил остаться. Все эти годы он не зарабатывал, да и жили они на широкую ногу. А если учесть крупную сумму, отданную соседке в качестве компенсации, то денег осталось совсем немного. Жилье удалось снять не очень удобное, и мебель он приобрел самую простую. Жизнь потекла, как и раньше в том городке. Он нашел школу для девочек, надеясь, что это ограничит контакты с мальчиками. Каждый день отвозил ее туда на мотороллере, а затем ехал на рынок за овощами. Девочка любила бульон из свежей рыбы, поэтому он часто покупал у торговцев только что пойманного живого карася. Потом встречал ее из школы. Ему нравилось отвозить и привозить ее, потому что она сидела позади и обнимала его за талию. Ее ладошки походили на присосавшиеся к нему мелкие морские звезды. Город был приморский, и они возвращались домой по набережной, местному «бульвару Сансет». Ветер с моря задувал ему в рукава и развевал ей волосы. По дороге они не разговаривали. Когда сильно припекало, он останавливался, покупал ей мороженое, и они ехали дальше. Как и в детстве, девочка ела очень неаккуратно. Дома, сняв рубашку, он видел потеки от мороженого. Но на душе было тепло, он словно возвращался на несколько лет назад, когда она была маленькой.

Жили они в двух комнатах, каждый в своей. Комнаты были смежными, и их разделяло большое окно с занавеской. Ткань он выбрал очень тонкую, почти прозрачный тюль, и сквозь нее все было видно. Каждый вечер после ужина она уходила в свою комнату, он в свою. Он включал телевизор и садился на диван, но смотрел в занавешенное окно, наблюдая, как девочка переодевается, пьет воду, смотрится в зеркало, танцует под музыку. Окно привлекало его гораздо больше, чем телевизор. Незаметно для него самого все внимание на нем и сосредоточилось. К ценителям женской красоты он себя не относил, наоборот, полагал, что женщины – эти порочные, презренные животные, которые ненавидят бедность и обожают богатство, – ему вообще не нужны. Желания он не испытывал, возможно потому, что убил не одну. Он проникал в спальни, убивал в ванной или в постели. Иногда они были обнажены, но когда он уходил, всегда лежали в луже крови, и от этого их облик менялся. Мертвое тело в его глазах походило на выжатую половую тряпку, всю в складках и морщинах. Такой он женщину всегда и представлял. Какая уж тут красота или желание!

Что же до девочки, он не упускал возможности глянуть на нее хоть одним глазком. Ему нравилось смотреть, как она вытягивает руки, переодеваясь, и обнажает шрам внизу живота, подобно тому, как медленно раскрывающаяся раковина являет взору ослепительно сияющую жемчужину. Нравилось и как она пьет воду из большого стеклянного стакана, и как играет локонами волос. Нравилось, как она с потрясающей самовлюбленностью рассматривает себя в большом зеркале, как, слегка простудившись, вдруг чихает, а потом бессознательно трет нос. Ему нравились все ее движения, это было больше, чем влюбленность или увлеченность, она стала для него статуэткой ручной работы, его бесценным сокровищем.