Старый вдовец Иоким Пресный хранил свою прежнюю удачу и забытую любовь, имел плетённый в двенадцать кожаных жил арапник, откормленного коня и шерстеобрабатывающий доход.

  Он остановил сани возле собственной кирпичной трепальни, швы в кладке углубились от дождя и ветра, окошки мутные изрисованы морозом, сугробы вокруг потемнели под осевшей копотью и пыли. Просторную тяжёлую шубу Иоким оставил в санях, кнут взял с собой. Шум мотора, работающий стан, сразу наполнили уши грохотом, - зашедшему из тишины можно оглохнуть; и тонкие губы необыкновенно злы.

  - Где она? - спросил хозяин, захлюстаного чесальщика раскладывающего взбитую шерсть в широкую игольчатую ленту, удушливая играющая пыль густо дымила в светлых квадратных столбах бьющих из маленьких окон прямо в дребезжащую машину. Прыгающие барабаны приучили чесальщика постоянно смотреть в трепещущие вращения узлов и сторониться всегда сердитого владельца трепальни; он виновато повёл глазами в сторону отгороженной конторки. Невестка вдовца Иванна, была назначена тут, взвешивать баулы взъерошенной шерсти, брала с крестьянок положенную плату за кудели прялок в зимние вечера. Эту Иванку, лично свёкор отобрал в жёны своему пасынку: была она бедна приданным, имела полные икры в гладких ногах, а качательные движения широких бёдер наполняли всякие глаза, улицу гнули пополам. Было в ней всё любо, везде было полно, а там где надо, тонкой бессонной пряжей завито; говорила певуче, всегдашняя улыбка - зимнюю наледь растворяла. Муж попался ей низенький, кривоногий, с писклявым голосом и нежным детским лицом. Счастье, кажется, давно убежало от неё, и желание девичества иметь страстную любовь незаметно перестало греть её сердце. А люди в зависти всегда перевирают отношения, - пошёл слух; и тут же придумали обзывать отчима Иокима - снохачом.

   Снохач ударил кнутовищем ладонь, судорога сковывала изуродованные морщины лица; знал, кто баюкает за запором. Негодяй-крестник в коморке закрылся; на свадьбе Иванны и Саввы кумом сидел негодник. У чесальщика дрожали ноги, он слушал лязг железных узлов, раскладывал шерсть, и мучил оправдания своему молчанию. Дощатая, лощеная дверь конторки затрещала, засаленные щепки сухо падали, ещё не ведают огня горящей топки, любой истлевающий жар готовы распалить. Крестник уже сгорал: спина, голова, спешно одетый овчинный тулуп, - темнели полосами арапника; он выскочил босым в снег, заметал длинными полами снежные наносы, бежал от кнута, и пар изо рта следил по морозу усталым испугом. Иванна сама подставляла : неприкрытую спину, ласковые руки, обильную грудь, выточенные икры ног, и длинные косы; её разлившиеся глаза не имели выбора, она молчала, как молчит безветренная полночь.

  Савва?.. - тот арбой по сёлам ездит, о лошадях беспокоится больше, чем о жене. Остановит арбу, выторговывает трёпаную шерсть, а лошади ткаными шерстяными попонами накрыты и уже едят зерно из приставных яслей. Через неделю привозит гружённую шерстью арбу - до верхних перекладин наполнен воз. Щеки всё такие же розовые и гладкие, не хотят с младенчеством расставаться. Многие хотели бы такую радость иметь, какая ему выпала; лежит с нежной женой и беспокоится Савва:

  - Как думаешь, Иванка, сыты ли сейчас мои кони? ...и что теперь бедные в конюшне делают?

  Растреплют привезенную шерсть, - тёплые зимние одеяла устилать ею будут. Свернут пухлые отрезы по весу, наполнят арбу. И Савва уже гонит лошадей в Тирасполь на фабрику. Устрашённый с малых лет он исправно отчиму служит.

  Старик тащит Иванну за косы, словно гривастую лошадь из хлева выводит. Бросил в сани. Крикнул зарывшемуся в шерсти чесальщику:

  - Ты почему не изобличал?!

  Тот повернулся, стал колом, вся одежда блестит жиропотом, глаза усталые, уплыл весь в себя, посмотрел в низкий потолок, на арапник, сердце у него заячье; и вымученно, будто не голосом, а взбитой шерстью плаксиво протянул:

  - Я как-то может и собирался, а не соображу хозяин, не знаю, как тут надо высказываться. Мне год надо на обдумывание.

  Раздосадованный хозяин шлёпнул арапником потолок, чёрные паутины расползлись, попадали на чесальщика, в потолке осталась длинная безобразная полоса. Езжалые сани тоже оставляли на снегу длинные следы полозьев, храп коня, плач зарытой в соломе невестки, и уносившийся бесконечно суровый холод озлобленного свёкра.

  Вдовец редко грел свою печь, спал в тулупе. За день до Крещения занёс в дом корзину кочанов и мешок со швырками, указал невестке затопить. Пил согретое вино, и Иванне давал из кружки допивать. Вино мешало её горлу чувствовать обиду вечера, она пила и смотрела, как из загнетки выползают потешные искры.

  - Ложись волчица, и делай вид что спишь, я крестника буду выкорчёвывать из твоего сна, - приказал свёкор, только кривой нос обозначался на его лице, - падай кучка!

  Старик был остр так же, как и морозный ветер снаружи. И когда метёт немилосердная пурга в поле, выть тоже бесполезно, зверь везде рыскает; легче покориться свирепому теплу. Волосы невестки рассыпались по всей подушке, красные лучики из печи тускло пробиваются, боязливо гладят постель. Она носила жалостливое и всегда покорное сердце, переживания молодого тела переставали казаться невозможными. Сразу уснула. И печь погасла.

  На весну, пришёл человек из соседнего села, по прозвищу Боташ, - держит отару тонкорунных овец, каких мало в округе, без стойлового содержания содержит, сразу стал припираться в цене, хвастался штапельными рунами, хвалил сволачиваемые пуховые волокна, знал, что ценится фабрикой; и сурово уступил. Голос у него с хрипотой, говорит про тонкорунную шерсть, и бережёт всегда уверенные намерения, желает, чтобы денег хватило на всю жизнь.

  Особенности у Иокима Пресного и Боташа путанные, глаза их дико блестят, оба не ищут любезности, разноголосят бессодержательно, каждый свою выгоду удержать хочет, казалось навсегда разойдутся. Но Боташ Иванку увидел и тут, же зарылся в безудержные желания, в возникшие воображения утонул, сразу уступил Пресному в цене; а потом пожалел. Часто наведывался в трепальню, проверял, много ли тонкорунная шерсть после трепания теряет. Иванке носил халву и сладкие жамки, слова ласковые говорил, каких она не слышала. К началу лета счесали всю пуховую шерсть, утерял Боташ дорогу к Иванке. Не может без знойной в шалаше согреться, в кошару надумал её увлечь; похитил в знойную ночь, когда звёзды не спят. Ищет Савва утром жену, к старику заглянул, - нет Ивнны, - а наслышан. День даром прошёл. Вечером тоже её нет. Плачет Савва, в колодец крюком, гнутыми вилами шарил, на чердак лазил, овин осмотрел, трепальню проверил, - пропала жена. Ревёт слезами сизыми. И женщины со всех ближних дворов посреди улицы медленно собрались, знают уже, что та лахудра розовощная, в Боташеву кошару убежала. Перебирают бранные, свои женские слова, поносят пышную за то, что не как они ходит. Знают, как правильно надо существовать, отказывают радости - ради будущей жизни. Старый Иоким - старый нерез, его покрасневшие глаза сухие и острые как морозный ветер, матерно паскудит беглянку, - помнит умения её плывущих глаз, - знает, как умеют забавно утопать; ещё гуще и неистово материт пасынка пригнутого, овцою линялой принижает нерадивого.