- Пусть ко мне тоже придут, - поддержал Степаныч, - я вдобавок, научу их волынку тянуть, в "мельницу" опережать научу.

  - Приходил председатель в прошлый год, сразу, когда назначили. Пенсионер милицейский - моложе моего зятя. Руки: сожмёт камень - вода польётся; даже в телятник не зашёл, морщится, чувствую, смрад ему не нравится. Начальство сверху наступает, глумятся над нами, а мы одни в самом низу. Вряд ли передовое сознание их исправит. Подменили наш октябрь.

  - В том-то и дело что уже октябрь, скоро дожди мелкие затяжные пойдут, не успеет Карасели всё с полей вывезти, - переживает упрямый, изработаный, гладкий лицом Кацан, - может и овце частной какой-то подбор будет, зерно, уроненное от колхоза - домашнему скоту прикорм. Не вилы, а скребницу в руках держит, икры ног чешет, колючки, приставшие к пропитанному навозом комбинезону, удаляет. Хочет наскрести побольше важных знаний, какие у других не водятся. Такое скажет, что никому непонятно, похоже, умнее Лёчи. Имеет суждения громадные, всегда излишествующие, какие-то острые, непонятно откуда выныривают, утверждает что: "Важные народы распространяются словно угощение: одни - каша сваренная из чистого булгура, другие - масло в ступе взбитое, по отдельности вкус не вполне слаженный, смешаешь - не испортишь обед". Говорит: "Главный вопрос по жизни - только отбор, и ничего другого. Из миллиона озимых семян, что брошены в взбороненный гектар, случайно отнимешь одно зерно, а вдруг именно это семя самый весомый колос даст. Беречь людей надо".

  Осенний прикорм довесок твёрдый и сытый, делят свал так же, как всякую зелёную массу. Как привыкли, делят. Раскидывают по числу откормочных групп, восемь ровных куп городят. Дед Степан и Генка норовисто скучивают осенний прикорм, незаметно одну копну малую с шумом шевелят; две, покореженными початками уплотняют, бьют вилами копна. Все телятники, равно работают, старый и молодой больше всех стараются. Лёча уткнул лоб в держак вилы, большим умом озабочен. Ложится Генка вниз головой, глаза в фуражку прячет. Степаныч вилы разрозненно в каждый ворох втыкает, кашлянул, и спрашивает: - Кому?

  - Тебе!

   - А эта кому?..

   И дальше пошёл всех перечислять. Плотные груды деду и Генке вместе с кашлем достаются, а когда сплюнет Степаныч, так это Резкину. Резкин мужик сердитый, противный, всем недовольный, стальными зубами постоянно скрежет извлекает, искоса смотрит на кучи, на телят, на людей, на белый свет криво смотрит. Единственно, что удовольствие поднимает, излечивает мрачный настрой - это пресный аргал, долго может восхищаться тёплыми лепёшками - гнев убегает на время; другим предлагает полюбоваться слизкими расплывшимся парящими узорами. Стылый навоз - его вечный восторг, от причуды такой, готов в обморок упасть. Собрать все цветы в большой букет, и как бы ни благоухали, если не корм скоту, ненавистны и презрительны грубому нутру. Без брани грязной, злобных понуканий - жизнь противная, давно привык к стойловой надёжности скотины, не умеет работать без возмущений, без палки, без угрожающего окрика. Сам, землистый словно мумия, на рыскающую смерть похожий. Нет желания дружить с таким человеком.

   Заметил Резкин, что меньшая кучка ему только и попадается. Отстранил Степаныча, сам принялся вилами водить по омертвелым застывшим копнам, лютует, показывает на меньшую: - Кому?

  Степаныч харкнул, и Генка уже кричит: - Резкину!

  - Опять малосложенная мне в награду! - орёт нервный указчик, вилами гневу угрожает, дразнит блеском и искрами стальные зубы.

  - Да это тебе так кажется Теодосий, - усмиряет Степаныч негодующего скотника. - Навалы равны - как просфоры в церкви.

  Для Резкина: загон, голодное стадо, все телятники, - дьяволы бесноватые. Вертлявый бычок брыкаться вздумал, так он его косым ножом прирезал, ветеринар свирепость невоздержанную обнаружил; ему тем же ножом пригрозил. Пацан, что из копны шумовой выкрикивает назначение корма, в его восприятий чадородие пагубное, недовесок и недоросток, не стриженный байстрюк, чемерица ядовитая в силосе.

  Лежит пацан-чемерица на рыхлой куче свежего силоса и издевается.

  - Кому?

  Тут же харкнул дед Степан.

  - Резкину! - кричит Генка.

  Резкин метнул вилы в Генку. Что-то холодное прозвенело и стукнуло, встаёт Генка, открывает глаза, кепка острым металлическим рогом пробита, железно застряла в малую копну, руку не отпускает. Дед Степан нагой на кепку надавил, вытащил вилы. Ладонь кровит, выдавил молочный сок из незрелого кукурузного зерна, плюнул, достал из уха грязь, смазал, смотрит: рана белеет, тут же затягиваться стала. Чётко видно как рука принялась заживать.

  ... Пошёл дождь мелкий моросить. Укатанная бугристая дорога блестит, противится объятиям мокрой пыли. С обеих сторон дышат бархатной пахотой чёрные поля. Генка бурак вывозит, пустую телегу в поле дальнее гонит, стянутые железными обручами деревянные колёса больно бьют под рёбра.

  Вдруг дед Степан бежит, раскачивает искорёженное состояние:

  - Стой!

  Воловик остановил пустой воз:

   - Что такое?..

  - Беда, беда! Прежде знал. Поставил Карасели, посадил Резкина фермою заведовать.

   Дед Степан упёрся бородой в щербатый кузов телеги, чуть не плачет. - Старик, старик я Генка, пора мне съёживаться, совсем уже старец, - он бил себя в живот, трясся, и сердобольно повторял, - состарился, старый я, без силы человек, старикашка...

  Генка и так знал!

  Перекинул вилы из одной руки в другую: он что, "двадцать два стакана выпил"? Смотрит, как дед ноет усталостью, перебирает волнения, старым изношенным умом душу скребёт. Кольнул Пару в спины, деревянные дышла подпрыгнули, затрясли телегу:

  - Ъйс! Ча!

   Напрягли волы лощенное спаренное ярмо, стукнули железные прутья-шпильки, побежала живая сила в мокрое неубранное буряковое поле.

  Дед Степан остался жалостливо глядеть, как горячие раздвоенные тяжёлые копыта сушат дорогу, колёса сминают влагу - пыль сыплют; зрит удаляющуюся, прыгающую по скользким грудам телегу; уползает воз, он стоит, кажется, что пятиться начал. Прожитые годы выстроились в его усталые глаза, будто вымытые от винных осадков винодельные бочки. Бьёт кулаком в пролом туловища ушедшее под горб, и всё кричит: