Только на шестой день сплошного дождя пришла короткая весть: можно перегонять.
- Перегон! Перегон дали. Перегон...
Чабаны за всю неделю впервые улыбнулись. Ваня Кравичка сделал вид что озаботился, с ухмылкой старшего чабана спрашивает:
- Бать Панча, когда стада на водопой гнать будем?
И тут же по спине карлигой получил, от летней дойки руки у старого жилистые:
- Сколько тебя учить, со мной без шуток водись, вон ровесники, их и базикай.
Ваня выстроил огорчённое выражение, ушёл грустить в развалившийся пригон, топчет размоченные останки овечьего навоза.
Два раза пересчитали головы, и каждый раз различные числа отображались. Решили что зоотехник, по ведомственной записи учтёт падёж. Присмотрели жирную рябую овцу, что увёл у чужого стада Бурма. Но матку не дал. Тогда, для восстановления количества зарезали самого набитого барана. Ежедневный быт на овчарне, существует без положенной надобности. Варили мокрыми дровами под удойным навесом в задымленном большом казане на чисто дождевой воде, соли оставалось мало, поэтому высыпали всю. Ели недоваренные жирные куски прямо из кипящего казана, алюминиевыми мятыми мисками навар пили, плохо обгрызенные кости собакам бросали, рассуждали о пользе баранины и надёжности предстоящего коммунизма; оскорбляли текущие порядки. Собакам ещё досталась требуха и окровавленные останки, даже шкуру рвали соскучившимися зубами овчарки, не с голода, потеху нашли. От, запоздалого указа, тёплого дыма и сытой баранины повеселели пастухи, глаза налились беспощадной уверенностью, вдруг далёкая привлекательность жён обнаружилась. Спали сном, отторгнутым от текущего пребывания.
Начало нового дня двинуло вымученные стада, кажется бубенцы, и погремушки на шеях баранов тоже лупили сумрачное утро - скоро шли стада в зимние овчарни. Ветер дул встречный, нет нужды понукать тягость пути. Мокрые поля положено держали набухший чернозём, без размыва и выдувания стояла пахота. Гонят стада по полынным лесополосам, по полям всенародным, что не успели вспахать до дождей. Всё, что гнило в почерневшей стерне - медункой заросло, овцам сытая отрада, мокрая поздняя трава быстро уминается голодным теменем, не надо смачивать слюнями губ и блеяния, поникшие мокрые стебли - долгим дождём пережёваны белые соцветия. Эх, лето, да ещё раз лето!
В лето, эти нивы и лесополосы, снова превратятся в хлеб и мёд. Безлистые виноградники гроздьями вина нальются. Вино домашнее полно перебродило, зреет в бочках. До бочек ещё далеко. Долгая сырость сушит пастухам глотки, гложет желания - мешает забытые волнения ощутить.
Сами дальше без окрика, в нужном направлении бредут овцы, нюхают предстоящую зиму. И собаки вяло лают. Сами дорогу руководят, тёплую кашу ждут.
В поведении животных всегда есть какая-нибудь тайна.
Угрюмо идут пастухи, издалека в знакомые холмы вглядываются, не хотят дорогу удлинять; быстрее бы щеколду дворовой калитки нащупать, домашним в себе нужду показать, беспокойство хозяйское ощутить, где каждая семья ждёт свою радость, имеет свои беды и переживания.
Разница дня и ночи - тускло выпячивается. В вечер, который только по мраку пространства распознать можно, дошли до большого селения. Как и все сёла Бессарабии два названия то село имеет. Молодые подпаски ни одно не знают, очистили сапоги от прилипшей грязи, забрались на бетонное крытое крыльцо замкнутого магазина, не успели сигареты купить, до утра далеко, одну на двоих раскуривают. Нигде никого, тьма кромешная поглотила всё село, единственный столб фонарём тусклой лампочки освещает сам себя, на возвышенном свету мелкий дождь чертит непрестанную косину, кругом ленивая вода; дрожь и сплошная стена мрака. Отара вокруг столба завились. Вместе с овцами всю ночь будут зябнуть чабаны. Стоя спать, придётся; долго ждать до запоздалого утра, когда направление пути уяснится.
Может для случайного человека всё пустота, а им негодованье, едва на половину перегона зашли; нужно пересилить мрачное омерзение. Такое их дело. Природа лучше знает, что ей предстоит.
Только рассвет даст дорогу пути. На всю ночь надо устранить себя от действительности. Грязь, холод, морось, и мечта жену обнять. Сила у пастухов набралась хорошая, вместе с грязью перемешана радость души, в разлуке несут желание иметь соскучившуюся любовь и забаву, на мрачном крыльце бока не отогреешь; одному радость, другому сомнения, и каждый успокоение додумывает: не только овцам - а ещё и жене я пастырь! Тёплая чистая постель лучше всякого сомнения - мысли всякие в душе обнажаются, есть и такие, что можно только в тихом присутствии жены шептать, волосы длинные перебирать. Или просто громко, наедине сказать некую мерзость. Каждая мечта - богата чистым сердцем, не всегда нащупаешь, а ощупать надо. Себя мужики в счёт не брали, бывает, завопит кто-то во сне, крикнет: - Маришшааа!.. - видно одностороннее волнение мучает, ...и снова спит человек. Коля Бурма не только жену, бёдра другой чернокосой во сне сладко ласкает. Опять оторопь невиданная берёт. Снова холодный пот сыростью и волнениями пробирает. Длиннее ночи - не бывает. Может поэтому Кравичка сказал:
- Если бы село наше было рядом с нами, могли бы ещё поспать.
- Ты, что не выспался за всю ночь под козырьком на крыльце, - хрипит постоянно сиплым голосом Бурма, скривил заросшее лицо, на котором лежала усталость и привычное переживание о сытом поголовье. О зазевавшейся овце другого стада будили мысли. Ещё светлокосую вспомнил. Снова обхватил челюсть, подобно дождю, мелкие ощущения продолжает тихо повторять: - А не сварить ли ещё одного барана.
