Все, я готов продолжить путь. Но, прежде чем подняться со скамьи, огляделся по сторонам и бережно открыл чемоданчик. Тщательно в последний раз проверил, все ли на месте. Вынул бутерброды, завернутые в бумагу. Все цело и невредимо. Мое сокровище. Пятьдесят чистых удостоверений личности, особые чернила, надежная перьевая ручка, скоросшиватель и вырезанные собственноручно печати.
В тот день, как и много раз прежде, я стучался к незнакомым людям, чьи адреса мне сообщили накануне, – за ночь заучивал длинный список наизусть. Внедренные в полицию агенты Сопротивления сообщали десятки фамилий евреев, которых назавтра вместе с семьями должны были затемно схватить и отправить в лагеря.
Вернулся на бульвар Менильмонтан, поднялся к улице Курон, свернул в переулок и оказался на бульваре Бельвиль. Я впервые видел тех, кого знал только по именам и фамилиям. К счастью, живущая на улице дю Мулен Жоли семья Блюменталь – Морис, Люси и трое детей: Жан, Элиана и Вера – без возражений согласилась получить поддельные документы и перейти на нелегальное положение.
Иногда мне везло, люди сразу находили фотографии нужного размера; я немедленно приклеивал их на удостоверение и заполнял его каллиграфическим почерком служащего мэрии. Но случалось и так, что от помощи не отказывались, однако фотографий не было, поэтому оформить фальшивые бумаги «с доставкой на дом» не удавалось… Хорошо хоть, они мне верили и клятвенно обещали, что покинут дом и спрячутся от завтрашней облавы. У кого-то был родной дядя, двоюродный брат или друг, готовый приютить беглецов на какое-то время. Иным было некуда податься… Некоторые поначалу сомневались, но потом передумывали, услышав, что я помогу им абсолютно бесплатно. К сожалению, я убедил далеко не всех. Например, в тот вечер мне встретилась недоверчивая и упрямая мадам Дравдá с улицы Оберкампф, вдова с четырьмя детьми. Она приняла меня за жулика, подозрительного проходимца. Полнейшее отсутствие здравого смысла у этой несчастной привело меня в отчаяние. Когда я предложил подделать удостоверение личности, она удивилась и возмутилась: «Мои предки из поколения в поколение – граждане Франции. Я истинная француженка и не сделала ничего дурного. Зачем же мне прятаться?» Заглянув поверх ее плеча вглубь квартиры, я успел заметить детей, которые чинно ужинали в столовой. Уговаривал ее и упрашивал, как только мог. Заверял, что Сопротивление спрячет детей, что они поживут в деревне у добрых, честных, порядочных людей. Она сможет даже навещать их изредка. Напрасно. Все без толку. Она не желала меня слушать. Даже отвернулась с брезгливостью оскорбленной добродетели. Больше всего меня поразила ее реакция на мой рассказ о том, чтó я видел собственными глазами: как в транзитном лагере Дранси тысячи людей загоняли в тесные вагоны и отправляли на верную гибель. Мадам Дравда холодно возразила, что никаких лагерей смерти не существует, что лживая англо-американская пропаганда ее не запугает. Смолкла на секунду, а потом пригрозила, что вызовет полицию, если я сейчас же не уберусь отсюда подобру-поздорову. Как могла она искренне не понимать и не верить, что полиция явится завтра за ней и ее детьми вовсе не для того, чтобы их защитить?
С тяжестью на сердце, с неизменным чемоданчиком в руках я продолжил путь от дома к дому, про себя составляя два новых списка: будущих нелегалов и будущих заключенных. Последние навсегда останутся в моей памяти, будут посещать меня в кошмарах, – я знал это по опыту. Нарочно запоминал лица, имена, ведь, по сути, последним видел их живыми, свободными, невредимыми…
Как бы я ни спешил, ясное январское солнышко скрылось раньше, чем я всех обошел, и ледяная зимняя непроглядная ночь поглотила последние отблески заката. Комендантский час давно уже наступил, когда за мной закрылась последняя дверь. Я превратился в тень, скользил неслышно по темным закоулкам, подальше от яркого света фонарей, пригибаясь к земле, прижимаясь к стенам, исчезая из виду. Но прежде всего нужно отыскать телефон-автомат и сообщить связному, что завершил работу в своем квартале. Набрал секретный номер, произнес пароль, передал шифровку и только после этого направился в убежище.
Минут двадцать я пробирался в тревоге и в страхе, пока наконец не завидел вдали внушительное кирпичное здание: Дворец молодежи, сейчас он называется Дворцом женщин. В то время здесь располагалось общежитие для студентов и молодых рабочих. Ночлег стоил очень дешево, так что я, за неимением лучшего, стал постояльцем Дворца.
Ограда заперта, я долго и упорно звонил, но никто не открывал. Замерз отчаянно, ноги окоченели, мне совсем не улыбалось остаться на улице в комендантский час. И так уже мерещились на каждом углу зловещие тени, силуэты преследователей. Чудились окрики и угрозы. Все, я пропал. Деваться некуда. Навалилась усталость. Без всякой надежды позвонил в последний раз и забился в соседний подъезд. Сел на ступеньку, вжал голову в плечи, обхватил себя руками, чтобы согреться, и стал ждать рассвета. Задремать так и не смог, вздрагивал от малейшего шороха, от каждого порыва ветра, и все думал о злополучной мадам Дравда, обо всех, кого мне так и не удалось переубедить, особенно об их детях… Чувствовал вину перед ними, хоть и знал, что старался изо всех сил. Жалел, что не нашел нужных слов, доходчивых, проникновенных. Вопреки сомнениям упорно твердил себе: «Наши усилия и старания не напрасны, не сдавайся!» Гадал, успел ли Выдра спрятаться до комендантского часа, раздал ли он больше документов, чем я. Только бы его не поймала полиция! Не пытала бы, не убила… В январе 1944-го, подделывая свое удостоверение личности, я нарочно убавил себе год, чтобы мной не заинтересовалась Обязательная служба труда[2]. Мне ведь было отнюдь не семнадцать, а восемнадцать. Война внезапно оборвала мое детство. Я не стал взрослым, но отныне понимал отчетливо: с легкомыслием и ребячеством покончено безвозвратно.
Нацистская полиция сбилась с ног, разыскивая в Париже главного фальсификатора. Мне это было отлично известно, ведь я сам мгновенно наводнил фальшивыми документами всю Северную зону[3] вплоть до Бельгии и Голландии, умудрившись наладить бесперебойное производство. Желающему приобрести поддельное удостоверение достаточно было связаться с любым участником Сопротивления, и он незамедлительно получал необходимое. Само собой, раз все это знали, узнала и полиция. Чем успешнее мы трудились, тем осмотрительнее и осторожнее приходилось действовать. Главное мое преимущество заключалось в том, что власти искали опытного специалиста, настоящего профессионала, владельца бумажной фабрики, особого оборудования, печатных прессов, не подозревая, что неуловимый преступник – мальчишка.
К счастью, я был не одинок. Да я один бы и не справился. Руководил нашей лабораторией двадцатичетырехлетний Сэм Кугель по кличке Выдра. Его ровесница, Рене Глюк (Кувшинка), изучавшая химию, отвечала за производство, а потом передоверила его мне и стала переправлять детей в убежища и переводить евреев через границу. Они познакомились еще до войны, в Организации французских еврейских скаутов[4], там же получили свои клички. Нам помогали сестры Шидлоф, Сюзи и Эрта, одной было двадцать, другой – двадцать один, студентки Академии изящных искусств. Их драгоценный вклад переоценить невозможно. Они трудились без отдыха, на износ и всегда оставались доброжелательными и веселыми. Вот и весь штат «знаменитой» лаборатории поддельных документов, находившейся в ведении «Шестерки» – подпольного отдела Всеобщего союза евреев Франции[5]. Кроме нас пятерых никто не знал ее адреса. Даже связных из Сопротивления мы не посвящали в эту тайну. Никого, никогда, ни при каких обстоятельствах. Неизменно строгое соблюдение этого правила уберегло нас от многих бед.
