Но нет.

Это уже был только я сам.

Я зацепился за что-то, застряв, в приседе, в желобе водостока, как призрачная горгулья. Я находился тут, и одновременно — везде. Я смог увидеть всё вокруг: комок листьев в водостоке, под моей прозрачной ногой; Маму, бедную Маму, в своем доме в Рочестере, скребущую душевую, пытаясь подбодрить себя тоненьким обнадеживающим мычанием; олень около мусорников, внезапно почувствовавший мое спектральное присутствие; маму Майка Аппеля, также в Рочестере, костистый, убитый горем флажок на крохотном кусочке идеально заправленной кровати Майка; Рэйчел, в Малом Помещении №4, прислушивающаяся к звукам моей смерти, исходящим от одностороннего зеркала; Абнести и Верлен, вбегающие в Паучье Брюхо; Верлен, приступающий к сердечно-легочной реанимации.

Наступала ночь. Щебетали птицы. Птицы, пришло мне в голову, неистово праздновали окончание дня. Они были яркой манифестацией нервных окончаний Земли, закат солнца призывал их к действию, наполняя каждую лично нектаром жизни, нектаром жизни, вырывающимся в мир из каждого клюва, в виде характерной трели каждой птицы, зависящей от формы клюва, формы гортани, конфигурации грудной клетки и химического состава мозга: некоторые птицы одаренные прекрасным пением, некоторые обделенные; некоторые чирикающие, другие громогласно кричащие.

Откуда-то что-то доброе спросило: хочешь вернуться назад? Это твоё решение. Тело всё ещё выглядит подлежащим спасению.

Не, думал я, не, спасибо, с меня достаточно.

Единственным моим сожалением была Мама. Я надеялся, что когда-нибудь, в гораздо лучшем месте, мне выдастся шанс объясниться, и может быть она сможет испытать наконец гордость за меня, впервые за много-много лет.

Из леса напротив, как будто в согласии с чем-то, птицы покинули деревья и устремились ввысь. Я присоединился к ним, летя рядом с ними, они не считали меня чем-то, отличным от них самих, и я был рад, рад, что первый раз за долгое время я не убил, и больше уже никогда никого не убью.