«Как вкусно пахнет медом…» Веки набухли, налились и наконец сомкнулись. Мир спрятался. Аня спала.

На базаре тетка со смешным кавказским акцентом так им и сказала: «Спелые, сладкие, сплошной сок, пробуй, батоно. Красавицу свою угости». Боба подмигнул дородной, черной от ультрафиолета торговке и сунул горчичную, с красной боковиной абрикосику Ане прямо в рот. Желтая жижица, взорвавшись, растеклась по подбородку. Секунда – и вязкая клякса приземлилась на загорелом треугольнике, прямо в ложбинке, прятавшей крестик. Абрикосы действительно оказались сочными и густо пахли медом. Чистый афродизиак!

Аня смутилась и счастливо засмеялась, но тут же вскинулась и замахала руками.

– Оса, Боба, оса! Ай-ай-ай! Гони ее!

Боба, хохоча, отмахнулся, крепко обнял девушку за плечи, развернул, вынул носовой платок и аккуратно вытер янтарную нежину.

– Боба, ты чего? Я сама. Люди вокруг.

– Аннэ, птица моя, ты здесь, со мной, нету никаких людей. Только ты! Ты што, нэ понымаэшь? – По-русски Боба изъяснялся забавно: растягивал слова, запинался, экал, путал ударения и глотал окончания. Особенно трудно ему давался звук «эф». Аня долго хохотала, услышав, как прошлым летом, оформляя ее в гостиницу и заполняя графу «Гражданство», он громко и с придыханием произнес «русэтиш пэдэрация».

– Пэдэрация, значит? Какое, какое у меня гражданство? – передразнивала она потом.

Боба даже обиделся.

Они познакомились год назад. Бобу в то лето отрядили провожать престарелую сколькотоюродную бабку из Тбилиси, где она гостила у сына, обратно, домой, в Москву. Бабка была в годах, но резвая, добрая и при деньгах. Боба прилетел в Москву всего на пару дней, но окунулся в водоворот столичной жизни, неожиданных дней рождений, винных и, как водится у грузин, многодневных вечеринок, родственных чаепитий, где подавали, как правило, не чай, а свежесваренный терпкий кофе. Так и приглашали: «На кофий». Ежедневные встречи со знакомыми и не очень, оседлыми и командированными соотечественниками не прекращались, и загостился он, сам того не замечая, почти на месяц.

Аня в те же дни приехала из Питера навестить в больнице единственную родную тетку. С так и не обретшей собственную семью сестрой с детства очень дружна была мама, да и саму Аню родственница не раз выручала то деньгами, то связями. Анина мама, Галина Викторовна, в то лето укатила в деревню, под Кемерово, где после долгих лет платных и бесплатных объявлений нашелся наконец покупатель на огромный, всеми заброшенный, уже покосившийся и изъеденный шершнями деревенский дом. Родовое гнездо передавалось по наследству аж со времен революционного передела, но так никому в последние десятилетия и не пригодилось.

Тетка лежала в Первой Градской. Туда же волею судеб затащили и Бобу проведывать престарелого, но уважаемого в местной диаспоре ресторатора. Молодежь шла по больничному коридору сплоченно, шумно, цокая каблуками, как умеют только кавказцы. Проведали. Застолье даже не скрывали. «Врач сказал – никакого вина! Нельзя ему», – пыталась увещевать гостей жена больного, миниатюрная, робкая женщина. Куда там! Домашнее вино через час было выпито. Курево иссякло через два. Тут Боба и вызвался сгонять за сигаретами.

Высокая, тяжелая створка больничной двери больно ударила Аню по лбу, и она отскочила, уронив сумку с гостинцами на пол. Румяные яблоки разбежались по углам и запрыгали вниз по ступенькам.

– Ой, боже ж мой, я не зашиб тебя?

Тогда Аню поразили две вещи – Бобины глаза и это вот старушечье «боже ж мой». Смешно так сказал и сложил перед собой руки замочком.

Боба в общепринятом смысле на грузина похож не был. Выглядел он в свои тридцать девять совсем молодо. Высок, поджар, почти худ, но крепок в плечах, кожа бледная и совсем гладкая, без присущей кавказцам бурной растительности. На круглом лице выделялся не нос («орлиность» отсутствовала вообще), а крупные, по-женски четко очерченные губы, да еще подступающий к скулам без всякого повода румянец.

Глаза же были чрезмерно большими, пронзительными, то с задорными искорками, то с манящей поволокой, цвета юного василька, иногда переходящего в лазурь, а на закате отливали глубокой синевой.

Аня приметила, как на его руках аппетитно напряглись и заиграли мышцы, вздулись вены, когда он хватился поднимать рассыпавшиеся повсюду плоды. Как выяснилось позже, Боба с детства профессионально занимался плаванием, нахватал призов, но по спортивной стезе идти отказался, хотя с водой дружил до сих пор. В летние месяцы в Батуми подрабатывал спасателем, ходил инструктором на байдарках, рафтах и каяках по Куре, Арагви и Риони, а по выходным вел секции для детей и взрослых в одном из аквапарков Тбилиси. Но то для души и в свободное время. А для денег имел он свой хоть и малый, но вполне прибыльный бизнес. Конструировал и стругал различную домашнюю утварь: полочки, этажерки, тумбочки, даже умывальники и светильники выходили у него необычными, диковинными и, как любил он повторять, «экологически честными»; помимо этого сам придумывал дизайны и собственными руками изготавливал крупную мебель, но творил долго и в малых количествах. В общем, производил уникальный, штучный товар. Продавал он все это дорого, среди его клиентов числилось немало известных грузинских фамилий, были и правительственные чины, и бывшие воры в законе, и люди искусства, и, конечно, новоиспеченные бизнесмены. Сарафанное радио работало лучше любой рекламы, и заказы были расписаны на год вперед. Но своим временем, жизнью и работой Боба всегда распоряжался сам, за лари не гнался – мог и цену снизить, и запросто подарить, если видел, что покупатель искренне хочет, а позволить себе такую вещицу не может. Или если другу. Друзья тут, в Грузии, точно родные братья.

От новых знакомых Аня узнала, что Боба никогда женат не был и, похоже, в ближайшем будущем вступать в брак не собирался. Удивило. В ее понимании грузины женились рано и обязательно на своих, много рожали, много пили, пели, до дрожи любили детей и женщин.

Прожил Боба всю жизнь в Тбилиси, в собственном доме, вместе с престарелой мамой, родившей его поздно и трудно. Отец его, заблудший в их края строитель-каменщик, запойничал, подворовывал у матери деньги и в конце концов оставаться как в городе, так и в семье не пожелал, а так как и расписаны они с матерью не были, то решил он этот вопрос просто – ушел в никуда, когда маленькому Бобу едва исполнилось шесть. В свой первый класс за руку его вела только мама. Отца с тех пор он возненавидел, нехитрые отцовские пожитки и редкие фотографии сжег на заднем дворе вместе с сухим весенним мусором. Был отец да улетел с дымком.

К его ужасу, спустя двадцать лет папаша нежданно-негаданно вернулся. Исхудалый, прихрамывающий и больной какой-то легочной заразой. Не жить пришел, помирать. Боба к тому времени и в бога, и в черта поверил, поэтому по-тихому принял, и года не прошло, как похоронил, хоть и без слез, но достойно. Как того требовали обычаи.

В холодные месяцы к ним из Кварели приезжала бабушка, мучимая подагрой одинокая вдова. Деда давно в живых не было, еще в войну погиб. Гостила она подолгу и, видно, от скуки единственного внука неустанно кормила и баловала. Летом в гости регулярно наведывалась разведенная двоюродная тетка с великовозрастной дочерью-аутисткой. Так что рядом с мальчиком все время находились только женщины, отчего вырос он мужчиною степенным, нежным и избалованным. Бобу дозволялось многое, а мать для него всегда была божеством, другом и учителем. И не было у него человека ближе.

– Боба, сынок, пора бы тебе подругу найти да обжениться, – подбивала клинья мать, когда ему исполнилось двадцать пять.