На подъезде к городку я спешился и пошёл рядом с Рудо, положив одну руку на холку псу, а вторую, по привычке, опустив на кинжал, висящий у пояса. Дуберок не был похож ни на Горвень с его посадом и городищем, ни на деревеньки, в которых все улицы сходились к площади с приказной избой, кабаком и иногда – святилищем. Здесь слободы тянулись вдоль крепостных стен, и своеобразным центром можно было назвать лишь торг, чуть выступающий вперёд, оттого и заметный издали.
На площади юнцы постигали искусство владения мечом. С дюжину новобранцев пытались сразить друг друга деревянным оружием, и я остановился, любуясь: как ладно они двигались, словно танцевали на праздновании пробуждения Золотого Отца! Один из юнцов сделал впечатляющий выпад, и его противник упал на спину, но тут же вскочил, и оба, расхохотавшись, принялись бороться врукопашную, как два медведя.
– Хороши мои бойцы?
Знакомый голос прогрохотал справа от меня, и я рассмеялся, не хуже борющихся мальчишек.
– Нилир! Чудо как хороши.
Кудрявый рыжий воевода степенно приблизился ко мне, а Рудо протолкался вперёд и радостно ткнулся в лицо Нилиру мокрым носом.
– Всё как ты велел. Пойдём, крепость покажу.
Мимо нас пронеслось что-то огромное, бурое. Я успел развернуться и вынуть из ножен кинжал, хотя умом, а может, и сердцем уже понял, кого увижу.
Огарёк спрыгнул с Шаньги, своего медведя и, сделав к нам пару шагов, поклонился, не сводя с меня пристального взгляда жёлтых глаз. Я стремительно подошёл к нему, сжал оба плеча и заставил выпрямиться. Шаньга с Рудо уже дружески обнюхивались, не скрывая радости от встречи. Нилир хмыкнул в кулак и отступил назад, сделав вид, что ему срочно понадобилось проверить своё обмундирование. Больше не сдерживаясь, я крепко прижал Огарька к груди.
– Чего не писал мне? – хрипло выдохнул ему на ухо. – Я волновался, мало ли что…
– А может, знал, что ты первый ко мне доберёшься? – Огарёк отстранился и посмотрел на меня, уже не как сокол на князя, а как друг на друга. Его зелёная кожа, выдающая выходца из Мостков, потускнела, щёки ввалились, и он выглядел старше своих восемнадцати зим.
Я усмехнулся ему и потрепал по волосам.
Шаньгу и Рудо увели на псарню – за ними пришёл улыбчивый безбородый Макша, в котором собаки и кони души не чаяли, а мы с Огарьком поднялись на крепостную стену. Отсюда открывался вид, нагоняющий тоску и ужас: холмы перерастали в равнины, покрытые бурой травой, которые тянулись так далеко, что тонули в сером тумане. Бесплодные, ничейные земли, по которым гуляют ветра и дикие народы, кочующие от одного стойбища к другому. Если задуматься, у степняков было что-то общее с гильдией Шутов, которую возглавлял мой хороший друг, скомороший князь Трегор. Пусть скоморохи, пережившие прошлые вспышки Мори и приобрётшие диковинные метины, больше не считались прокажёнными и были вольны жить хоть в деревнях, хоть в городах, заводить семьи и трудиться везде, где им заблагорассудится, а всё равно большинство предпочитало вместе со своим князем бродить по Трактам и давать дивные представления там, где людям больше всего хочется чудес.
– Жутковато, правда? – спросил Огарёк, кивая на Седостепье. – Но Шаньге нравится там носиться.
Я нахмурился.
– Ты тратишь время, гоняя по степям?
– Собирая кое-что для своего князя.
Он протянул мне бумагу, с неуловимой ловкостью выудив её не то из мешка, не то из-за пазухи.
– Сколько раз повторял, не зови меня «своим князем», когда мы вдвоём.
Я выхватил бумагу, не скрывая нетерпения, и развернул.
– Как скажешь, князь.
Письмо слишком заняло меня, чтобы отвечать на дерзость Огарька.
Писал сахгальский тхен – предводитель одного из крупнейших степняцких племён. Наш язык давался ему тяжело, но я оценил старания, с какими он выводил буквы и подбирал слова, очевидно, не пользуясь помощью кого-либо из Княжеств. И раньше ходила молва о степняках-сахгальцах, кочующих к востоку, не признающих каменных или деревянных городов и другой еды, кроме дичи и трав, но теперь я всё чаще слышал о них. Кто знает, быть может, их тоже привлекала мнимая сиротливая беспомощность Холмолесского, оставшегося без законного князя? Я едва не усмехнулся, представив тхена в своём тереме и утверждающим, будто он – очередной самозваный сын Страстогора.
Я выдохнул, когда понял, что в письме – не объявление войны и не требование оставить терем, а простое предложение о переговорах. Конечно, это прибавило мне тревоги: все знают о хитрости и дальновидности степняков, но раз уж я выдержал пять зим давления со стороны четверых князей и княгини, то что мне единственный тхен?
– Ты не сломал печать, – заметил я, сворачивая письмо и убирая за пазуху.
Огарёк перекинул длинные смоляные волосы за спину. Если я предпочитал перевязывать волосы ремешком в хвост, то Огарёк упрямо носил распущенные патлы. Мальчишка, что с него взять.
– Конечно, не сломал. – Он повёл плечами, не глядя на меня. Обиделся, что ли?
– Но хотел.
Огарёк пожевал губу и хитро мигнул жёлтыми глазищами.
– До смерти хотел.
Я хохотнул и хлопнул его по плечу.
– Ты хороший сокол, Огарёк. Лучший.
Он обнял меня, как порывистый ветер, и я в ответ стиснул руками его тонкое крепкое тело.
Мы стояли так, пока дозорные не начали дежурный обход. Я был счастлив от того, что с Огарьком не случилось ничего худого, и он, я уверен, испытывал то же.
Письмо первое. Царевичу Велефорту от царя Сезаруса
Лефер, мой милый Лефер, когда ты прочитаешь это, то будешь уже царём, а я превращусь в прах. Оттого и хочу написать тебе так, будто говорю откровенно, а не докладываю по всем письменным правилам. Вот видишь, рука моя дрожит, ставит кляксы, а я не поручаю это задание писарям, потому что хочу… да ты сам поймёшь, чего я хочу.
Хочу остаться в твоей памяти, Лефер, пусть и не совсем понимаю, что с тобой не так, и это непонимание терзает моё без того больное сердце.
Ты, наверное, помнишь все подарки, которые я тебе дарил. Не знаю, что у тебя в голове, каким правилам она подчиняется, но только я уверен, что помнишь.
Когда тебе исполнилось три года, я устроил праздник в твою честь – с артистами, фокусниками, жонглёрами и диковинными ручными зверьками из Мостков – помнишь ведь? Их везли кораблём так много дней, что из трёх дюжин выжило только семеро. Я мечтал, что усажу тебя на коня – кони ведь тоже были, холёные, жемчужно-белые, с золотистыми украшениями на головах. Мечтал, да только в глубине души знал, что если ты и сядешь на коня, то всё равно не поскачешь. Испугаешься, заупрямишься, попросишься вниз. Так и вышло, лошади тебя напугали, зато артисты и фокусники заставили тебя смеяться от радости, а меня – ощутить себя отцом обычного ребёнка. Пусть тебя не расстроит это сравнение, Лефер. Я вовсе не имею в виду, что ты хуже обычных детей. Просто иногда мне бы хотелось… Ох, нет, Лефер, не бери в голову, я бы зачеркнул эту строчку, но не хочу ничего от тебя скрывать.
После того празднования я подарил тебе одну безделицу – маленькую карусель, которая поёт и крутится, а акробаты в ней кувыркаются, и у каждого на плече по милой хвостатой несьенке из Мостков.
Лошади заинтересовали тебя только к восьми годам, и тогда я подарил тебе лучшего скакуна, какого смогли отыскать мои люди. Во всём Царстве не было коня красивее, статнее и быстрее. Пусть ты не скакал на нём, только чистил, гладил по морде и шептал что-то на ухо, но я снова был счастлив видеть, что подарок тебе по душе.
Я хочу, чтобы все мои подарки приносили тебе только радость.
Оттого и хочу, чтобы мой последний подарок стал самым грандиозным, самым важным и таким, чтобы он прославил тебя, царя Велефорта.
Я подарю тебе Царство, Лефер, такое Царство, каким оно никогда не бывало.
