Когда она мне все это рассказывала, у меня возникло ощущение, что она была участницей этих событий, настолько убедительно все проговаривала. Мгновениями мне казалось, что ее нет рядом, и только голос звучит ровно, как метроном.
Но Берзин, при всей своей романтичности, был одним из руководителей и организаторов ГУЛАГа. И сам по доносу был арестован в 1937 году, а в 1938-м году приговорен к расстрелу и казнен в этот же день. Максим и Верочка тоже были арестованы, их пытали с целью получить показания на Берзина и признание собственного участия в троцкистском заговоре. А Коленьку неделю продержали в тюрьме и били, заставляя отказаться от родителей и дать на них показания. Но, ничего не добившись, выпустили по причине того, что он не сегодня-завтра должен был сам загнуться, почки у него были убиты совсем. Но он выжил. Родителей осенью 1938-го года расстреляли, а он, нанявшись кочегаром на буксир, что таскал баржи обреченных из владивостокской бухты Золотой Рог в Нагаевскую бухту, поздней осенью ушел на этом буксире, таща баржу за новой партией осужденных на каторгу. Но случилась поломка, и они еле дотащились до мелкого порта на Северном Сахалине, а тут уже и вмерзли. Дальше пошли только в навигацию, но Колю не взяли на буксир, он в это время в очередной раз умирал в больнице. Так Коленька оказался здесь в 20-летнем возрасте: один, больной и на улице. А чуть встав на ноги, пошел работать учеником слесаря в механическую мастерскую на промысел. Трудился там 17 лет, а с мая 1955-го года перешел на механический завод по той же специальности.
В 1948-м году он познакомился с Поленькой, она была из семьи первой партии вербованных. Они поженились, но детей не нажили, а на фронт он не попал по причине огромного операционного шрама, с таким ни одну комиссию обмануть ему не удалось. Но в 1942-м году его опять посадили, за самовольное оставление рабочего места. Тогда он придумал, что сможет добраться на фронт попутным транспортом с этого края земли. Поймали, но держать не стали и опять вернули на работу. Из своей неистребимой любви к детям он даже несколько лет работал в школе физруком, но при очередной школьной зачистке его уволили, вроде, как не имеющего профильного образования. Я понял: его выгнали из той же школы, что и меня, не дав учиться дальше 8 класса, но это было многим раньше. Пять лет назад похоронили Полиночку, она была замерщицей по скважинам на первом промысле, и как-то в ночную смену, в сильный буран, пропала. Коленька ее каждый день ходил искать до самой весны, пока она не вытаяла у одной из скважин с прижатой к груди мерной линейкой и баночкой. Коленька больше работать не мог. Он не мог ни спать, ни бодрствовать, но жизнь все равно побеждала, и он устроился на общественных началах в Дом пионеров тренером. Вот так и существовал на нищенскую пенсию. А два года назад где-то со свалки притащил эту желтую машину и, будучи хорошим слесарем, восстановил. Последние копейки в нее вложил. Машина редко ездила, но за рулем он оживал. Было две вещи, которые он не любил: читать официальные бумаги и милицию. Он ее не презирал, не ругал, а просто ненавидел. Мне вдруг вспомнилось, как я когда-то на тренировку принес журнал «Физкультура и спорт» со статьей Якова Анатольевича Высоцкого о развитии школы бокса на Колыме, все там начиналось в поселке Ягодном. Теперь мне было точно понятно его волнение, когда он взял этот журнал и убежал куда-то, а вернувшись, попросил его в подарок.
Время приблизилось к 16 часам; она мне сказала, куда идти, прямо чуть ли не пошагово, а уже у входной двери достала что-то из-за спины. Это был образок всего лишь с четвертинку тетрадного листа со словами на нем на непонятном, но читаемом языке – «Святой Николай Чудотворец». Она попросила поставить этот образ у кровати больного и закончила словами «Блаженны те, чьи сердца чисты, ибо увидят они Бога». Тогда я еще не знал, чьи это слова. Уже стоя к ней спиной, я каким-то образом видел, как она меня крестит, но что говорит, не слышал. Верно, молитву читала. Как по хлопку, я вновь оказался у двери с клочьями дерматина. Если бы не образок в руке, то могло показаться, что я внутри и не был. По лестнице, что жила какой-то отдельной своей жизнью, спустился на улицу. Кот, сидевший на желтой крыше «Москвича», услышав меня, напрягся в своей кошачьей стойке, видимо, опасаясь, что я в него кину чем-нибудь или просто замахнусь. Поняв, что я не опасен, снова прилег на теплую крышу приглядывать за воробьями на помойке, которая медузой расползлась рядом и озонировала знакомыми с детства запахами. Та бабушка или женщина, с которой я сегодня беседовал в комнате Николая Максимовича, видимо, очень часто ходила этой дорожкой до больницы, настолько подробно она мне путь описала. И даже то, что за столиком дежурной будет сидеть медсестра, молодая и красивая, и что она и проводит меня к Николаю Максимовичу, так как его там трудно разыскать. Все так и было, и сестрица дежурная была точно такая, как описано. Она встретила меня приветливой улыбкой, совсем не такой, как у Лолы Евгеньевны.
Когда она узнала о цели моего визита, то как-то странно среагировала, и повела по длинному коридору вниз. Николай Максимович лежал не в палате, а в каком-то чулане, часть которого была заполнена швабрами и тряпками. Швабры были такой ширины, будто ими мыли палубы крейсеров. Он лежал на узкой кровати под синим солдатским одеялом, но на явно свежем белье. Сестрица рассказала, что коек в больнице пустых полно, но как-то так получилось, что здесь самое сухое и проветриваемое помещение, а ему, чтобы прожить еще хоть сколько-то, нужны именно такие условия. Это она сказала без всякого ударения на слово «прожить» и еще добавила, что Николая Максимовича любит весь персонал: он не стонет, не истерит, ничего себе не просит, но в последнее время ничего не ест и даже воду не пьет, хотя надо бы. Она также добавила, что по нему заметно, что он кого-то ждет, может быть вас?
Сестра ушла, мы остались один на один. Я поставил образок, облокотив его на графин с желтой водой. Он, казалось, спал, ничем не выдавая в себе жизнь. Маленький совсем, лысый и серый. Я присел на кровать, и вдруг он положил свою руку на мою и открыл глаза. Взгляд был точно его, но говорить внятно он уже не мог. Я понял только одно слово «сынок», так он назвал меня в третий раз. Потом совсем слабыми руками взял за голову и вроде как пытался мне уши потереть. Через секунду руки упали, как плети, и глаза закрылись. Я вышел на деревянных ногах, рядом была еще какая-то кладовая. Я заскочил туда, и у меня началась истерика. Я никогда не испытывал ничего подобного, но мне казалось, что именно тогда, в подвале этой больницы, вместе со слезами и соплями из души вышло уже собирающееся во мне дерьмо. Я был настолько громкий, что меня услышали, дали выпить успокоительного, вроде даже чем-то укололи. Ушел на своих ногах, домой не пошел, пошел в кино.
Проходя мимо кинотеатра, увидел афишу фильма «Доживем до понедельника», для меня этот фильм навсегда останется лучшим. Его пустили, видимо, к началу учебного года, и это правильно. Ростоцкий, блестяще образованный режиссер, смог все, что есть лучшего в педагогической науке, воспроизвести в образе учителя истории Мельникова Ильи Семеновича, сыгранного блестящим Тихоновым.
Я сидел на скамеечке и пытался как-то отвлечься от переживаний этого непростого дня. На соседней скамейке шушукались молодые пацаны, наверное, 8–9-й класс, и я вдруг понял, что они говорят про меня. Оказалось, что мы знакомы, пацаны были с наших барачных участков и занимались боксом во Дворце спорта, и сегодня вот всей своей бригадой выбрались в город в кино. А тут какое-то кино скучное про школу. Действительно, с афиши лицо Тихонова в очках выглядело не очень весело, хотя и поучительно. Тут я им и сказал, что это одна из лучших кинолент в мире. Они мне явно поверили и побежали в кассу. Пацаны, оказывается, все про меня знали, и даже то, что я готовлюсь на большие соревнования. Им, похоже, меня приводили в пример, а по привычке «нашенские», конечно, привирали. В кино мы пошли вместе и договорились потом толпой идти домой. Я был таким же, когда в щелку заглядывал во время тренировок взрослых. Я уже не знал, нужна ли была эта щель? Понимал лишь одно – каждый должен пройти свой путь сам, и это тоже справедливо.
